Книга Загадка улицы Блан-Манто - Жан-Франсуа Паро

Ржание лошади и грубая брань, предшествовавшие появлению обоих приятелей с мерцающим фонарем, не остались незамеченными: чья-то тень, усердно трудившаяся над остовом, метнулась в сторону и, присев на корточки, спряталась за ободранной тушей. Дрожащий от страха призрак, уверенный, что явились стражники, перестал дрожать только тогда, когда убедился в своей ошибке. Исполняя приказ короля и начальника полиции, городская стража все чаще заявлялась на живодерню и прогоняла несчастных, которые в поисках пищи забредали туда и пытались урвать кусок добычи у тамошних пожирателей падали.

При ближайшем рассмотрении скрючившийся призрак оказался всего лишь старухой в лохмотьях. Когда-то эта старуха знавала лучшие времена: юной красавицей она ужинала в обществе самого регента. Но молодость прошла, и бывшая любовница первых лиц королевства опустилась до положения дешевой проститутки, подбиравшей клиентов на набережных и заставах. А когда она окончательно превратилась в больную и безобразную старуху, клиентов не стало вовсе.

Теперь Эмилия торговала горячим супом из огромного котла на колесах, который она целыми днями толкала перед собой. Свой змеиный супчик она варила в основном из кусков дохлятины, добытой на Монфоконе, так что покупатели старухи постоянно рисковали отравиться и вдобавок занести заразу в город.

Сейчас она наблюдала, как две подозрительные личности сгрузили на землю бочки и, откатив в сторону, вывалили на землю их содержимое. Желая услышать разговор загадочной парочки, она вытянула шею и навострила уши, но, к сожалению, из слов, которыми обменялись эти двое, она не поняла ничего. Потом внимание ее привлекли две темные кучи: мамаше Эмилии показалось, что темное месиво из бочек имеет кроваво-красный цвет. К сожалению, порывы ветра сильно раскачивали фонарь, и дергавшийся, словно сумасшедший, хлипкий язычок пламени давал очень мало света.

Сообразив, что она невольно стала свидетельницей каких-то темных дел, старуха пришла в ужас, сердце ее оглушительно заколотилось, и она с трудом сумела унять его стук. Однако любопытство одержало верх над страхом, и она, приподняв голову над скрывавшей ее тушей, принялась смотреть спектакль дальше, гоня от себя мысль о том, что для нее он может кончиться плохо.

Тем временем один из мужчин бросил на землю груду какого-то старья — похоже, одежду. Потом кто-то из двоих высек искру, вспыхнул юркий огонек, и до старухи донесся запах паленого. В ужасе, что при яркой вспышке злодеи — а теперь Эмилия не сомневалась, что это именно злодеи — заметят ее, она пригнулась и прижалась к туше, совершенно не ощущая исходящих от падали болезнетворных миазмов. Внезапно ей стало страшно, как никогда, дыхание перехватило, кровь застыла в жилах, а перед глазами вспыхнул нестерпимо яркий свет. Свет становился все ярче, и она, потеряв сознание, сползла на землю.

На холме, где прежде высилась виселица, воцарилась тишина. Ночные посетители растворились во мраке. Некоторое время о них еще напоминали звуки голосов, перебиваемые скрипом колес и мерным стуком копыт, но вскоре и они стихли. Ночь вновь забрала власть над Монфоконом, разделив ее с сильным ветром, предвещавшим грозу. Оставленные на земле кучи постепенно зажили своей собственной, независимой жизнью. Они пульсировали, раздувались и опадали, словно пожирая самих себя изнутри. Вокруг стоял злобный писк, а из-под покрова ночи доносились звуки нешуточной борьбы. На заре к кучам слетелась стая ворон; пробудившись пораньше, воронье опередило стаю собак…

I

ПАРИЖ

Пожалуй, нет другого города в мире, где наблюдаешь такое неравенство состояний и где одновременно царят и невероятная роскошь, и самая неприглядная нищета. Легко понять без пояснений, что означает мнимое сострадание, которое как будто готово поспешить на помощь ближнему, и эта кажущаяся сердечность, готовая легкомысленно заключить договор о вечной дружбе[1].

Руссо

Воскресенье, 19 января 1761 года.

Шаланда медленно скользила по серой реке. Плывущие над водой клочья тумана цеплялись за прибрежные склоны и оседали в густом кустарнике, прячась от первых проблесков занимавшейся зари. В путь тронулись с опозданием. Якорь, поднятый, согласно уставу, за час до рассвета, пришлось бросить вновь, ибо мгла стояла непроницаемая. Сейчас, правда, Орлеан уже остался позади, и быстрое течение полноводной Луары увлекало за собой тяжело груженное судно. Несмотря на резкие порывы ветра, сдувшие с палубы весь мусор, на корабле стойко пахло рыбой и солью. Помимо четырех бочек вина из Ансени, в трюме находился солидный груз соленой трески.

На носу судна вырисовывались два силуэта. Один, без сомнения, принадлежал впередсмотрящему: прищурившись и изо всех сил напрягая зрение, он вглядывался в темную поверхность воды. В левой руке он держал рожок, похожий на тот, в какой обычно трубят почтальоны; в случае опасности впередсмотрящий должен затрубить в него, дабы капитан, стоящий у руля на корме, услышал сигнал тревоги.

Второй силуэт принадлежал молодому человеку в черном фраке и сапогах; в руке юноша держал треуголку. Несмотря на молодость, в нем ощущалась некая внутренняя суровость, отчего его можно было принять либо за священнослужителя, либо за военного. Откинув назад каштановые волосы, он молча подставлял лицо ветру. Своей благородной осанкой и гордо поднятой головой он напоминал устремленную вперед фигуру, изваянную на носу корабля.

Его зоркий взгляд разглядел высившуюся на левом берегу церковь Нотр-Дам-де-Клери, массивное строение, напоминавшее корабль, рассекавший форштевнем белые предгрозовые тучи берегов; казалось, еще немного, и призрачное судно соскользнет в воды Луары.

Молодой человек, чья незаурядная внешность могла произвести впечатление на кого угодно, но только не на стоявшего рядом матроса, звался Николя Ле Флош.

Немногим более года назад он точно так же плыл по реке, только в противоположную сторону, в Париж, поэтому сейчас мысли его вращались исключительно вокруг событий последних месяцев. Как быстро пролетело время! Он спешил вернуться в Бретань, и, чтобы поскорее добраться до Орлеана, где он надеялся сесть на корабль, два дня назад он купил место в почтовой карете. До Луары он добрался без приключений, иначе говоря, ничто не скрашивало размеренную монотонность поездки. Попутчики — священник и две пожилые пары — всю дорогу молча взирали на него. Привыкший к свежему воздуху, Николя страдал от духоты, скученности и от неизбежных в таких случаях ароматов. Один раз он попытался открыть окошко, но тут же почувствовал, как все пять пар глаз устремили на него возмущенные взоры, и он немедленно вернул стекло в прежнее положение. Священник даже перекрестился, без сомнения, приняв робкое поползновение совершить недозволенный обществом поступок за козни злого духа. По крайней мере, молодой человек воспринял его жест именно так; забившись в угол, он больше ничего не предпринимал и вскоре, убаюканный мерным покачиванием кареты, погрузился в дремотное состояние, способствующее мечтам и воспоминаниям. Собственно, и сейчас, на борту раскачивающейся шаланды, он предавался размышлениям, не замечая ничего и никого вокруг.