Книга Сотворение Святого - Уильям Сомерсет Моэм

Глава 1

— Позволь представить тебе моего друга Филиппо Брандолини, дворянина из Читта-ди-Кастелло[7], — потом, повернувшись ко мне, Маттео добавил: — Это мой кузен, Кеччо д’Орси.

Кеччо д’Орси улыбнулся и поклонился:

— Мессир Брандолини, я безмерно рад нашему знакомству. Вы самый желанный гость в моем доме.

— Вы очень добры, — ответил я. — Маттео много рассказывал мне о вашем гостеприимстве.

Кеччо вновь поклонился и повернулся к кузену.

— Маттео, вы только что прибыли?

— Мы приехали рано утром. Я хотел сразу пойти к тебе, но Филиппо, страдающий невыносимым тщеславием, настоял на том, чтобы мы провели пару часов в гостинице, где он мог привести себя в порядок.

— А как ты провел эти часы, Маттео? — спросил Кеччо, вопросительно оглядев наряд и сапоги кузена.

Маттео бросил взгляд на свои сапоги и плащ:

— Я не столь элегантен! Возвращение в родной город вызвало у меня такой прилив сентиментальности, что я не смог уделить внимание собственной внешности, зато возобновил знакомство с вином. Ты знаешь, Филиппо, что мы очень гордимся нашим местным вином.

— Вроде бы ты никогда не страдал сентиментальностью, Маттео, — заметил Кеччо.

— Сегодня, когда мы прибыли сюда, она проявилась в полной мере, — возразил я. — Он всем восторгался, признавался в любви к Форли, хотел бродить по городу в это холодное утро и рассказывать мне забавные истории о своем детстве.

— Мы, профессиональные сентименталисты, не способны проявить сентиментальность к чему-либо помимо себя, — ответил Маттео.

— Я проголодался, — со смехом продолжил я, — а тебе чувствительность не к лицу. Даже твоя лошадь выказывала недоверие.

— Дикарь! — ответствовал Маттео. — Разумеется, от волнения я не мог уделять должного внимания лошади, она поскользнулась на этой брусчатке и едва не сбросила меня, а Филиппо, вместо того чтобы посочувствовать, расхохотался.

— Очевидно, сантименты — это все-таки не твое, — указал Кеччо.

— Боюсь, ты прав. А вот Филиппо может часами предаваться романтическим грезам, хуже того — предается, но в жизни ничего романтического у него не происходит. А меня можно извинить — все-таки я прибыл в родной город после четырех лет разлуки.

— Мы принимаем твои извинения, Маттео, — кивнул я.

— Но это правда, Кеччо, я рад возвращению. Сам вид этих древних улиц, дворца наполняет мое сердце счастьем, и я чувствую… не могу выразить словами, что я чувствую.

— Что ж, наслаждайся, пока можешь, потому что, возможно, ты не всегда найдешь здесь радушный прием. — Голос Кеччо звучал серьезно.

— Это еще почему? — спросил Маттео.

— Об этом поговорим позже. А пока лучше повидайтесь с моим отцом и отдыхайте. После такой поездки вы наверняка устали. Вечером мы устраиваем большой прием, на котором ты встретишь давних друзей. Граф соблаговолил принять мое приглашение.

— Соблаговолил? — Маттео вскинул брови и посмотрел на кузена.

Кеччо горько улыбнулся:

— Времена после твоего отъезда изменились, Маттео. Форлийцы теперь подданные и придворные.

Пресекая дальнейшие расспросы, он поклонился и оставил нас.

— Что же тут происходит? — покачал головой Маттео. — Как тебе он?

Во время разговора я с интересом присматривался к Кеччо д’Орси, высокому, темноволосому, с окладистой бородой и усами, лет сорока от роду. Сходство между ним и Маттео определенно просматривалось: темные волосы и глаза, но у Маттео лицо было шире, скулы выступали сильнее, а кожа заметно погрубела от солдатской жизни. Более худощавый и серьезный Кеччо выглядел гораздо более одаренным; Маттео, увы, умом похвалиться не мог.

— Он очень благожелательный, — ответил я.

— Немного заносчивый, но он хотел выказать радушие. Над ним довлеет положение главы нашего рода.

— Но его отец жив.

— Да, но ему восемьдесят пять, он глух как пень и слеп, как летучая мышь. Старик сидит в своей комнате, тогда как Кеччо дергает за ниточки, а нам, беднягам, приходится только кланяться и делать все, что он нам говорит.

— Я уверен, тебе это только идет на пользу, — хмыкнул я. — Мне любопытно узнать, почему Кеччо так говорит о графе. Когда я приезжал сюда в прошлый раз, они были закадычными друзьями. Знаешь, пойдем выпьем, раз уж мы выполнили свой долг.

Мы пошли в гостиницу, где оставили лошадей, и заказали вина.

— Принеси самого лучшего, мой толстый друг, — крикнул Маттео хозяину. — Этот господин нездешний и не знает, что такое вино. Он вырос на кислом соке Читта-ди-Кастелло.

— Вы живете в Читта-ди-Кастелло? — спросил хозяин гостиницы.

— Мне бы хотелось там жить, — ответил я.

— Его изгнали из родной страны для ее же блага, — прокомментировал Маттео.

— Это неправда. Я уехал по собственной воле.

— И скакал так быстро, насколько мог, потому что его преследовали двадцать четыре всадника.

— Именно! Они не хотели, чтобы я уезжал, и когда я решил, что смена обстановки пойдет мне на пользу, послали целый конный отряд, чтобы убедить меня вернуться.

— Твоя голова, поднятая на пике, украсила бы главную площадь.

— Тебя эта мысль забавляет, — ответил я Маттео, — но тогда мне было совсем не до смеха.

Я вспомнил тот день, когда мне сообщили, что Вителли, тиран Кастелло, подписал указ о моем аресте. Зная, как молниеносно он расправляется со своими врагами, я попрощался с отчим домом, возможно, с неприличной поспешностью… Но старик умер, а его сын, призвав флорентийцев, повесил на окнах дворца тех отцовых друзей, которые не успели сбежать. В Форли я проездом по пути домой, чтобы вернуть конфискованную собственность, в надежде, что ее временный владелец, окончивший свой жизненный путь, болтаясь на веревке в сотне футов над землей, не оставил ее в запустении.

— Так что ты думаешь о нашем вине? — спросил Маттео. — Сравни его с тем, что пьют в Читта-ди-Кастелло.

— Я его еще не распробовал, — добродушно улыбнулся я. — Незнакомые вина я всегда выпиваю залпом — как лекарство.

— Brutta bestia![8]— воскликнул Маттео. — Ты не судья.

— Пить можно. — Я рассмеялся и отпил маленький глоток.

Маттео пожал плечами.

— Эти иностранцы! — презрительно бросил он. — Иди сюда, толстяк, — позвал он хозяина гостиницы. — Скажи мне, как дела у графа Джироламо и несравненной Катерины? Когда я уезжал из Форли, горожане дрались за право целовать землю, по которой они проходили.