Книга Я буду тебе вместо папы. История одного обмана - Марианна Марш

— И ты знаешь, что она сказала потом? — каждый раз спрашивала мама в этом месте. И я каждый раз послушно изображала неведение, мотая головой. — Она сказала, что, пока не начнутся частые схватки, она ничем не может мне помочь, и… — Тут мама обычно задерживала дыхание, чтобы подчеркнуть значимость следующих слов: — И тогда я должна буду тужиться изо всех сил! А потом она спросила, где лежат чистые полотенца, которые надо было приготовить заранее.

Рассказ об этом бесконечном, заполненном болью дне продолжался дальше.

Узнав, что мой похмельный отец забыл про все, о чем они договаривались до родов, в том числе и о полотенцах, акушерка недовольно зацокала языком, но с маминой помощью ей в конце концов удалось найти все необходимое.

Затем акушерке пришлось идти и уговаривать соседку, чтобы та помогла, когда начнутся настоящие схватки. Настоящие схватки долго не начинались, поэтому мама лежала и слушала, как на первом этаже женщины обмениваются сплетнями за неизвестно какой по счету чашечкой чая. В течение дня к ней иногда заглядывали, чтобы дать попить или протереть лицо мокрым полотенцем, но большую часть времени она была одна.

— Позови, когда я понадоблюсь, — вот и все, что сказала акушерка, которой не удалось ни успокоить, ни подбодрить несчастную роженицу, перед тем как спуститься вниз и уютно устроиться перед горящим камином.

И как только маме удается помнить столько подробностей? — каждый раз удивлялась я, ибо ее рассказ всегда был крайне длинным и крайне обстоятельным.

Весь день мама лежала на спине, раскинув согнутые в коленях ноги; мокрыми от пота ладонями она судорожно сжимала простыню, чтобы хоть как-то справиться с болью, раздирающей ее изнутри, и, конечно, со страхом.

Мамина кровать стояла перед окном, поэтому она с самого рассвета наблюдала за потоками воды, заливающими стекла.

Горло болело от рвущихся наружу криков; волосы слиплись; ночная рубашка была насквозь мокрой от пота; соленые капли стекали по лицу и срывались с подбородка.

Больше всего на свете мама хотела, чтобы рядом с ней был кто-нибудь, кто ее любит, кто держал бы ее за руку, вытирал бы лоб, успокаивал и говорил, что с ней все будет в порядке. Но в доме были только акушерка с соседкой, да и те на первом этаже.

Наступил вечер, дождь лил с прежней силой. В тускло поблескивающем оконном стекле мама видела свое разбитое каплями отражение. Казалось, будто миллионы слез струятся по ее щекам.

Спустя восемнадцать часов после того, как отошли воды, мама сделала последнее усилие — в тот миг она думала, что ее тело больше ни на что не способно, — и вытолкнула меня наружу. Вот так я и появилась на свет.

К счастью для меня, покинув теплое мамино лоно, я еще не знала, что меня не очень-то ждали. Это я обнаружила через несколько лет.

Отец вернулся, когда акушерка раздала последние указания, и узнал, что у него дочь.

Не думаю, что его это очень обрадовало.

Глава вторая

Мое первое детское воспоминание: я еще слишком маленькая, чтобы подолгу ходить самостоятельно, поэтому на прогулках меня возят в складной коляске. Стоит немного поднапрячься, и я снова чувствую, как меня покачивает в такт ее движениям, как на меня внезапно сваливаются тяжелые сумки с покупками, которые кладут в коляску, не заботясь о том, что там ребенок. Помню, с каким нетерпением я ждала, когда мы наконец остановимся и мама возьмет меня на руки. Смутно вижу нависающие над коляской лица, слышу чьи-то неразборчивые голоса — но вот ко мне ли они обращены?

В тот момент мне было три года; для своего возраста я была мелковата и не слишком симпатична: торчащие во все стороны светло-каштановые волосы, бледное, часто неумытое личико и большие синие глаза, уже тогда смотревшие на мир настороженно и слегка недоверчиво.

Ta девочка, что сидит в коляске, пока еще не знает, что родители не любят свою дочку: не обнимают ее, не целуют, не читают сказки на ночь, не поправляют одеяло перед сном, не говорят, что она особенная, не защищают от подкроватных монстров, — но ей не с чем сравнивать, и она воспринимает это как должное.

Той девочке пока неведомо, что такое страх, поэтому она не может объяснить, почему по рукам вдруг начинают бегать мурашки, откуда берется холодное покалывание в затылке и отчего возникает такое чувство, будто в животе порхает рой бабочек. Но к тому времени, как она сделала свой первый неуверенный шаг и произнесла первое слово, она, то есть я, уже знала, что все это как-то связано с раздраженными криками отца.

Входная дверь с грохотом распахивается, он вваливается в дом и первым делом начинает вопить на меня: «Ты куда смотришь, а?» Тогда я еще не понимала слов, но хорошо чувствовала его злость, поэтому закрывала глаза и начинала жалобно плакать, от чего отец бесился еще сильнее и кричал до тех пор, пока рассерженная мама не хватала меня на руки и не уносила в другую комнату. Позже я научилась в его присутствии вести себя тихо и незаметно, будто меня вообще не существует.

Первые семь лет жизни я провела в небольшом доме, стоявшем в ряду из шести таких же домов, один в один. Сразу за входной дверью начиналась гостиная, оттуда узкая лестница вела на второй этаж, где находились еще две комнаты. В спальне родителей едва хватало места для кровати и комода, а так называемая детская, с голыми оштукатуренными стенами и потрескавшимся коричневым линолеумом на полу, по размерам едва ли превосходила шкаф. Из мебели — лишь застеленная порванным бельем кровать, стоявшая напротив окна без занавесок; на кровати вечно валялись старые кофты и еще какая-то одежда.

Дом не был собственностью моих родителей — он принадлежал ферме, на которой работал мой отец, так что аренда считалась частью его зарплаты. Владелец фермы, сварливый старик, не признававший новых порядков, слышать ничего не хотел об инфляции и росте цен и продолжал платить своим работникам жалкие гроши. «Зато вам не надо беспокоиться о том, где жить» — таким был его главный аргумент. Он полагал, что подобная «щедрость» — «бесплатное» жилье — снимает с него как с домовладельца всякие обязанности по обеспечению коттеджей коммунальными удобствами, поэтому зимой у нас было жутко холодно и сыро. Ни скрученные газеты, которыми мы пытались заткнуть щели под дверью, ни целлофановые пакеты, пришпиленные к растрескавшимся оконным рамам, не могли остановить холодный ветер; коварные сквозняки хватали нас холодными пальцами за голые ноги, забирались в уши и нос. В отчаянной попытке спастись от холода мы устраивались перед камином, смотрели, как за слишком маленькой для такого дома решеткой горят сырые поленья, и чувствовали, как постепенно согревается все, что спереди… и мерзнет все, что сзади.

Когда небо затягивало тучами и начинал лить дождь, играть на улице было невозможно; в такие дни я целыми днями сидела в крохотной гостиной. Гостиная одновременно была и кухней, и столовой, и, если в доме появлялась переносная жестяная ванная, что случалось нечасто, — ванной комнатой. На обстановку дома пошла мебель, которую моим бабушкам и дедушкам было жалко выбросить на помойку; помню, у нас стояли угрюмый коричневый диван, продавленный до такой степени, что пружины буквально прорывали выцветшую потертую обивку, деревянный обеденный стол с четырьмя расшатанными разномастными стульями, поцарапанный сервант, заставленный кастрюлями и прочей кухонной утварью… В гостиной не было ничего, что могло бы сделать ее хоть немного приветливей и уютней: нет, нет и еще раз нет — это была унылая темная комната в унылом темном доме.