Книга Новое вино - Александр Сергеевич Вознесенский

не соизволил, а другое окончание даровал.  Степану Михайловичу ни в гимназии, ни в университете никто из товарищей "ты" не говорил, и это обращение в устах всякого другого покоробило бы его теперь, но со стороны Балыга оно показалось ему почему-то даже приятным. Словно разверзлась плотная ткань одиночества и выглянуло чье-то простое, доброе и этим родное лицо.  В течение легкого и бодрого часа однокашники рассказали друг другу обо всем, что произошло во внешней жизни каждого за двенадцать лет -- после выпуска из гимназии.  Чельцов окончил юридический факультет, сам не понимает, зачем, потому что с девяти лет уже знал, что будет писателем и никем другим быть не желает, "окончил так, родителям па утешение, церкви и отечеству на пользу"... С третьего курса стал печататься: сначала появились его стихи, потом рассказы. Теперь он уже матерой беллетрист, и даже, как уверяют, с изрядным именем, хотя по его, Чельцова, мнению его ни один порядочный человек не читает...  --- В поезде, -- рассказывал он, -- познакомился я с одним рыботорговцем из Астрахани. Почтенный, мыслящий человек: за границей образовывал своих детей, уважает религию Толстого, любит театр, "Русские Ведомости" выписывает. Я вскользь упомянул об одной своей вещи, так он, оказывается, даже фамилии моей никогда не слыхал. Зато сидела тут же рядом девица, невинная и подмазанная, смесь институтки с проституткой: подслушала разговор, сумела отбить меня от старика и всю дорогу автограф такой знаменитости выпрашивала...  -- О, да! Ты не говори, -- перебил его Балыг. -- Моя жена тоже обожает твои произведения. Из этих "новых" признает только тебя. Особенно, когда узнала, что мы с тобой на одной парте сидели...  -- Вот именно, -- рассмеялся Чельцов и попросил Балыга рассказать о себе. Петр Романович -- так звали его -- тоже подал было прошение на юридический, но не успел, и явиться в университет: с отцом приключился первый удар, и мать вызвала сына из провинции, где он жил у ее родственников, в подмосковную деревню. Пришлось взять на себя управление имением. Потом, усыновление, второй удар, смерть, большое богатство и большие заботы, трудная жизнь в усадьбе с матерью, бывшей экономкой отца, женщиной неумной и недоброй, убитой потом крестьянами во время бунта. Затем одиночество. И наконец женитьба. Тут Петр Романович, рассказывавший живо, увял: сказал о красоте жены, об ее родственных связях с некоторыми сановными людьми в Петербурге, потом в реденьких словах добавил о том, что она скучает в деревне и замолчал, дробно постукивая толстыми и крепкими пальцами по мраморному кругу столика и глядя вниз, между ног, на приблудшую собачонку.  Степан Михайлович при первых же словах о жене понял, что в доме помещика нелады и развал. Мнилось какое-то из обычных, таких похожих одно на другое, нынешних брачных сплетений, где мучают друг друга муж и жена, чужие, близкие, враждебные и родные. Жаль было Балыга, только что красноречивого и веселого, а теперь безразличного, с потускневшими щеками и запертым ртом.  Чтобы отвлечь товарища от неласковых мыслей, Чельцов подозвал робко мигавшую собачонку, свернувшуюся под столом, и, оглядевшись, далеко ли лакей, отдал ей на блюдце остаток какао с накрошенными сухарями. Балыг с непосредственностью вспомнил своих собак, увлекся описанием недавней охоты, наговорил Чельцову кучу неинтересных для него подробностей о приемах болотных птиц и забыл о жене и о том, что щемило...  Чельцов, в свою очередь, рассказал про Париж, где провел два месяца ранней весной, и медвежьи руки Балыга с оживлением хлопались о широкие бедра его всякий раз, когда Степан Михайлович называл неимоверно дешевые цены отличного французского вина или чрезвычайно короткое время, в какое приходило письмо, посланное по воздушной почте. Но когда Чельцов упомянул об одном кафе, где продавщицы были почти голы, Балыг открыто, гимназически покраснел и кротко заметил: "Ну, зачем же?"...  Это очень понравилось Чельцову и, когда они, набросав со смехом на блюдце окурков, чтобы заставить лакея вымыть его, расплатились и пошли по аллее бульвара, он все время держал под руку Петра Романовича и с искренностью вспоминал сцены гимназических лет, когда они были юны и дружны. Потом предложил Балыгу пойти в летнюю драму, где шла пьеса одного из знакомых Чельцова, писателя-юмориста, с которым он условился встретиться после спектакля.  Но Балыг взглянул на часы и заторопился. Через два часа оп должен был уже сесть в поезд, чтобы ехать к себе, в Березанку. Ему, однако, была приятна, уютна, тепла близость старого товарища, который как-то особенно, не по-деревенски, с душевным толком все понимал и был приветлив и легок в беседе, и не хотелось опять с ним расстаться на годы... Подозвав извозчика, п уже прощаясь, он вдруг тронул Степана Михайловича легонько за плечо и спросил, готовый к обиде:  -- А ты не гордый? Не приехал бы к нам, деревенским, запросто погостить, если бы я и жена в пояс поклонились писателю такой просьбой?  Чельцов, не задумываясь, согласился, боясь малейшим намеком на отказ задеть косолапого Балыга. Тот, обрадованно рассказав Степану Михайловичу, как ехать, обещал прислать особое приглашение еще и от жены и, трижды и смачно облобызавшись, уехал. 3.  Степан Михайлович протелеграфировал: "Вторник буду. Привет". И только когда барышня в очках выдала ему через окошечко квитанцию, почувствовал, что у него прошло недоброе ощущение, вызванное Вайнштейном, и что он мог бы снова встретиться сейчас с ним и даже прощально поговорить о литературе.  Несомненно столь быстрое решение ехать в Березанку вырвалось у Чельцова под впечатлением приевшейся культурной фигурки писателя-стилиста и его нестерпимой уверенности, что какая-нибудь реставрированная деталь русского говора в умершем XVIII веке -- больше, прекраснее, важнее для литературы, чем все живые страсти и скорби нынешних людей в этом нашем, чувствуемом глазами и пальцами мире. Хотелось бы больше не видеть этого, де слышать об этом, этому не служить, значит, уехать к избам, к помету, к звездам--в деревню. Раньше же, в течение двух педель после встречи с Балыгом, Степан Михайлович ни разу о поездке в имение не помышлял и, если бы вспомнил, посмотрел бы на случайное обещание свое, как на вежливую фразу, между прочим оброненную и не обязательную ни для кого.  Возвращаясь из телеграфного отделения и уже настроенный благодушно, Чельцов подбодрял себя еще и мыслями о том, что все, в сущности, складывается неожиданно удачно. В городе жарко, суетно, одиноко, новая повесть пишется медленно, а иногда и совсем не пишется по три-четыре дня, аванс под нее приходит к концу,