Книга ФИЛИСТЕР (Один на троих) - Владимир Исаевич Круковер

Море,

И сводишь, и сводишь на нет…

То что я умер сомнению не подлежало. Все к этому шло: почки, сердце и усугубление онкологией. Да я и не собирался больше семидесяти жить, а дотянул до 84, рекорд с моими ранами и болезнями. И это все, несмотря на платных врачей (лучших и в Израиле, и в Германии) отравило мне последние 14 лет. Я просыпался с болью и засыпал, наглотавшись сильнодействующих препаратов. И жил с болью. В позвоночнике, в коленях, локтях. Все суставы были точно свинцом налиты. Ревматоидный артрит. Практически неизлечимая болезнь. Эта боль провоцировала сильные судороги… Впрочем, до семидесяти я жил бодро и купался в разнообразии наслаждений богатого бездельника. А потом возникла опухоль и облучение с уколами совершенно расшатали организм.

Допотопный простор

Свирепеет от пены и сипнет.

Расторопный прибой

Сатанеет

От прорвы работ.

Все расходится врозь

И по-своему воет и гибнет,

И, свинея от тины,

По сваям по-своему бьет…

А почему у этой книги такая странная обложка, подумал я, читая про мятежного броненосца уже не глядя в текст. Я помнил эту поэму наизусть, как помнил множество стихов поэтов серебряного века. Как-то в КПЗ я для развлечения читал их, отмечая черточками количество. Набралось больше тысячи, а потом пришлось прервать счет — пришел адвокат и меня выпустили под залог. Дело было уже не в СССР, а в более цивилизованной России.

Я прощупал утолщения и, нашарив на столике столовый нож, вскрыл её. На кровать вывалились две сберегательные книжки Сбербанка. Я открыл первую, впотьмах отметив, какое стало хорошее зрение: все вижу без очков. Суммы были по пять тысяч в каждой. Первая книжка на Владимира Верта, вторая — на предъявителя.

Мне жутко захотелось посмотреть документы реципиента. Скорей всего они были в карманах гимнастерки. Я снял её с вешалки и развернул к себе лицевой стороной. И охренел.

На гимнастерки кроме знаков отличия советского воина справа висела Золотая Звезда героя, а чуть ниже был привинчен орден Ленина.

[1] А. Блок

Глава 2

То что я умер сомнению не подлежало. Все к этому шло: почки, сердце и усугубление онкологией. Да я и не собирался больше семидесяти жить, а дотянул до 84, рекорд с моими ранами и болезнями. И это все, несмотря на платных врачей (лучших и в Израиле, и в Германии) отравило мне последние 14 лет. Я просыпался с болью и засыпал, наглотавшись сильнодействующих препаратов. И жил с болью. В позвоночнике, в коленях, локтях. Все суставы были точно свинцом налиты. Ревматоидный артрит. Практически неизлечимая болезнь. Эта боль провоцировала сильные судороги… Впрочем, до семидесяти я жил бодро и купался в разнообразии наслаждений богатого бездельника. А потом возникла опухоль и облучение с уколами совершенно расшатали организм…

Впрочем, я повторяюсь. Попаданческая литература, которой я увлекся в старости, в чем-то аналогична религии. Она заставляет верить в бессмертие души. И не играет роли, куда она попадет после истощения оболочки — в рай, в ад, в магическое фантези или в боярку. Если мозг материален, то и мысль, как продукт материи, должна быть вещественна. Сравним ее с неким видом энергии. Энергии, не зависящей от пространства и времени.

Вывод? Происходящее реально. А следовательно мне повезло попасть в тело воина, удостоенного высшей награды государства. А государства, судя по плавкам и асидолу, нынче старое — СССР. Неуклюжее, нищеватое государство идеалистов, которое к 1985 году перерастет в совершенно уродливое образование.

Кстати, пора бы узнать, какое нынче тысячелетие на дворе?

Я сдвинул купейную дверь и вышел в вагон, застеленный ковролином и с мягкими откидными седушками у окон, обрамленных плюшевыми занавесками. Помпезная роскошь шестидесятых, насколько помню.

У проводника дверь была приоткрыта и он, одетый в зеленоватую форму, бодрствовал. При виде меня привстал:

— Чего изволите? Чаю или сбегать в ресторацию за перекусом? Есть молдавский коньяк…

— Газеты или журналы есть, в смысле — почитать.

— Вчерашние. «Комсомолка», «Известия». Есть журнал «Юность» за прошлый месяц,

— Давай все. И чаю принеси пару стаканов.

Вернулся к купе и присел у окна, ожидая чай и уборку загаженного стола. За окном бежали поля, перемежаемые селениями. Краем глаза посмотрел на газету. 26 декабря 1966 года. На первой полосе заметки про Китай и про хлеб.

«Коммунистическая партия Китая напечатала передовицы, призывающие красногвардейцев стать „революционными повстанцами“ и „нести революцию на фабрики и фермы“. (Менее чем через месяц Мао Цзэдун отправит гвардейцам приказ отобрать власть у „тех, кто стоит у власти, кто идет по капиталистическому пути“, а также выявить и свергнуть любого, кого назовут „капиталистическим погонщиком“. Надо же, помню из тех комсомольских собраний).»

'Владимир Мацкевич, министр сельского хозяйства и продовольствия Советского Союза, объявил, что его страна собрала рекордный урожай зерна за все время и сможет пополнить запасы в зернохранилищах, которые были истощены несколькими предыдущими годами дефицита, из-за чего СССР приходилось закупать пшеницу у западных стран. Мацкевич сказал, что 171 000 000 тонн зерна было на 11 миллионов больше, чем ожидалось, но все равно было бы дешевле отправлять пшеницу из Канады в восточные республики, а не перевозить отечественную продукцию по железной дороге… (Да, помню трудности с хлебом. Я как раз служил срочную, так что в армии дефицита не наблюдалось. Но наш хлеборез попал под трибунал — продавал часть хлеба налево, гражданским. По рублю за буханку, при её стоимости в 24 копейки).

— Все, чисто… — это проводник. — Надо же, успел и пылесосом пройтись. — Вам белье сменить? — Ну надо же, такой услуги не припомню.

— Ну смените. А сколько до Иркутска осталось? Иркутск — конечная в проездных документах моего реципиента).

— Чуть больше двух суток. Утром прибываем.

Войдя в посвежевшее купе я отхлебнул ароматный чай (правильно, в советское