Книга Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов

заработал раньше и на что они купили две машины, румынскую мебель и финскую кухню, дубленки, книги, в один день обратилось в пыль, туфту, фикцию.

Добро бы только нужно было кормиться: десятилетняя дочь стала уже маленькой звездой большого тенниса. Полагалось приплачивать тренеру, а главное, экипировать Танечку, которая росла не по дням, а по часам. Кроссовки горели на ней, шорты и маечки становились тесны. Пришлось продавать книги и вещи. Таша ходила к Детскому миру на площади Дзержинского, где образовалась одна из первых в Москве толкучек.

Мартовским промозглым днем она понесла на продажу дешевый радиоприемник от «Москвича», появившегося в дополнение к стареньким «Жигулям», и вернулась ни с чем, озябшая, продрогшая, с покрасневшим носиком. В роскошном холле, где красовалось купленное им в стародавние времена венецианское зеркало с мраморной подставкой, она прижалась, не выпуская приемника, к Алексею Николаевичу и, в паузах между учащавшимися, переходящими в рыдания всхлипами, только повторяла:

— Я не могу, слышишь, не могу так больше жить!..

И, не выдержав ее слез, той милой покорности, с какой она прижалась к нему — как к защитнику и спасителю, — он тихо ответил:

— Давай сдадим квартиру… Я согласен…

Алексей Николаевич не знал, не в силах был даже представить при всей своей натренированной фантазии, что с потерей дома он потеряет все: семью, жену, дочь, быт и уют и даже самую способность работать.

Теперь, перебирая ночами подробности своего крахо, он уходил дальше, за четырнадцать лет назад, вспоминал и мелкого беса Чудакова, который, неотступно стоя за левым плечом, преследовал его всю жизнь. Еще в благополучной высотке Танечка, по детской наивности, в отсутствие Таши, впустила однажды Чудакова.

Он ворвался — как всегда, пьяный и полубезумный — потребовал папку своих стихов, хранившихся у Алексея Николаевича много лет, денег, книг с дарственной надписью и при этом непрерывно гримасничал и верещал. А Танечка с громким плачем повторяла:

— Дядя! Уйди!~

Но дядя не собирался уходить и кричал:

— Ты как эсесовец! Выставляешь впереди себя детей!

Он бушевал, пока Ташина бабушка не догадалась вызвать милицейский наряд. Больше всего было жаль стихов, которые Чудаков, понятно, тут же потерял и только часть которых застряла у Алексея Николаевича в его профессиональной памяти:

Этот бред, именуемый миром,

рукотворный делирий и сон,

энтомологом Вилли Шекспиром

на аршин от земли вознесен.

Я люблю театральную складку

ваших масок, хитиновых лиц,

потирание лапки о лапку,

суету перед кладкой яиц.

Шелестящим, неслышимым хором

в мраке ночи средь белого дня

лабиринтом своих коридоров

волоки, муравейник, меня.

Сложим атомы и микрокристаллы,

передвинем комочки земли.

Ты в меня посылаешь сигналы

на усах Сальвадора Дали.

Браконьер и бродяга, не мешкай,

сделай праздник для пленной души —

раскаленной лесной головешкой

сумасшедшую кучу вспаши.

…Когда Таша оставили его, а Танечка навещала лишь по воскресеньям, Алексей Николаевич, в легком кружении головы от бутылки «мукузани» сказал ей:

— Доченька! Тут один дядя — Чудаков — все хочет привести мне невесту…

— Как, папа? ~ испугались она.— Тот саммЙ дядя, который приходил к нам? Он очень плохой. Ты не соглашайся.

— Я и не соглашаюсь, доченька. Я ему ответил: хватит мне уже одной твоей невесты...

— А кто она, папа?

— Твоя мама, доченька.

4

Сквозь электрошумы пишущей машинки прорвался звонок во входную дверь. Алексей продолжал печатать, но звонок, повторяясь, шел по коду: три коротких — один длинный.

Алексей на ходу, тренированным движением сбросил тапки и дернул по коридору босиком. Увидев, что глазок снаружи прикрыт ладонью и уже понимая, кто пришел, он отворил дверь, пропуская веселого сорокалетнего малого — пузатого, с подбитым глазом, в женской шерстяной зеленой кофте.

— Один! Не вооружен! — хрипловато произнес гость и поднял руки.

Алексей громко втянул воздух:

— Опять!.. И, конечно, портвейн…

Гость скосоротил мальчишеское морщинистое лицо:

— Представь себе, милочка, нет. Утром я, как обычно, в буфете Киевского вокзала. Подходит моя очередь. Заказываю двести портвейна. А в чайнике только сто. Буфетчица оглядела мое осветительное устройство по глазом и говорит: «Я тебе коньяком добавлю». И ничего сверх не взяла!

— Благородство! — проходя в гостиную, отозвался Алексей. — От портвейна у тебя печень торчит, как второй нос.

— Ах, милочка! — сказал гость, положив на курчавый малиновый диван кучу грязных книг и брошюр, исписанных телефонами девушек и украденных из Ленинской и прочих столичных библиотек. — Будешь благодарить меня после моей кончины. Я наконец нашел!

— Ты о чем, Дер? — притворно удивился Алексей.

Но гость уже переместился в кухню, громыхнул дверкой холодильника и с набитым ртом (руками, конечно, хватал, мерзавец) кричал:

— Попадание в десятку! Фантастический вариант!

Опять о том же.

— Ты все время забываешь, что наши вкусы фатально не сходятся, — войдя в кухню, проговорил Алексей, содрогаясь от учиненного там разгрома.

Вареная говядина объедена — и с того бока, где была припудрена перцем, в банке с солеными грибами плавает творожная масса, на полу просыпан цейлонский чай, полпачки которого гость ухнул в заварной чайничек. Сам же Дер, дорвавшись до дефицитной кеты семужного посола — а ведь была засунута в дальний угол холодильника, — с урчанием грызет ее, исходя янтарным, текущим по кофте жиром.

— Не стыдно так варварски вести себя? — простонал Алексей.

Дер налил прямо в сахарницу дымящуюся дегтеподобную заварку.

— Шатенка…— медленно растягивая слова, начал перечислять он.— Юная… Умеренно курносая… Глазки скорее всего зеленые… Фигурка спортивная… Занималась в школе волейболом… — Тут он промычал. — И в то же время скромна, честна, романтична…

— Благородство! Существо без недостатков. Мой идеал, — усмехнулся Алексей.

— Нет, почему же, — возразил Дер, в длинном кадансе переходя от фальцета к басу. — У нее есть ноги. А ты этого не любишь.

— Ага! Значит, толстые и короткие!

— Погляди, милочка. За погляд денег не платят. Приехала завоевывать Москву из какой-то хохляцкой дыры. Числится в ПТУ по малярному делу. В общем, прелестная спрынцовка, брошенная каким-то афганским прынцем. Студентом из Лумумбы. Которого Тараки отозвал в Кабул. Конечно, чтобы расстрелять. Сейчас бездомна и несчастна.

— Хороша же она, если поедет к незнакомому мужику, который годится ей в отцы, — еще сопротивлялся Алексей.

— Я могу сочинить такую легенду, что выжму согласие из тургеневской барышни, — мгновенно парировал Дер. — У тебя выпить есть?

— Только сухое, — так же быстро