Книга Некрополитика - Ахилл Мбембе

- моя гибель? Если, в конечном счете, человечество существует только благодаря пребыванию в мире и из мира, можем ли мы найти отношения с другими, основанные на взаимном признании нашей общей уязвимости и конечности?

Сегодня, очевидно, мало кто заинтересован в том, чтобы сделать круг более тесным. Скорее, речь идет о создании границ как примитивной формы сдерживания врагов, злоумышленников и чужаков - всех тех, кто не является одним из нас. В мире, который как никогда ранее характеризуется неравным перераспределением способностей к мобильности и в котором единственным шансом выжить для многих является перемещение и постоянное движение, жестокость границ становится фундаментальной данностью нашего времени. Границы - это уже не места, которые нужно пересекать, а линии, которые разделяют. Внутри этих более или менее миниатюрных и военно-ризованных пространств все должно оставаться неподвижным. Многие из тех, кто, столкнувшись с ними, теперь сводят счеты с жизнью или, если не становятся жертвами кораблекрушения или удара током, депортируются.

Сегодня мы видим, как принцип равенства подрывается законами ау-тохтонии и общего происхождения, а также разделениями внутри гражданства, то есть его распадом на "чистое" гражданство (гражданство уроженцев страны) и заимствованное гражданство (гражданство, которое, будучи изначально менее надежным, теперь не защищено от лишения). Перед лицом опасных ситуаций, столь характерных для эпохи, вопрос, по крайней мере внешне, уже не сводится к тому, как совместить осуществление жизни и свободы с познанием истины и заботой о тех, кто отличается от себя. Отныне речь идет о том, как в неком первобытном излиянии актуализировать волю к власти средствами, которые наполовину жестоки, наполовину добродетельны.

Следовательно, война определяется как конец и необходимость не только в демократии, но и в политике, и в культуре. Война стала одновременно и лекарством, и ядом - нашим фармаконом. Превращение ее в фар-макон нашего времени, в свою очередь, выпустило на волю жуткие страсти, которые все чаще толкают наши общества к выходу из демократии и, как это было при колонизации, к превращению в общества вражды. В современных условиях общества Севера не остаются в стороне от этого. Планетарное обновление колониальных отношений и их многочисленные реконфигурации, которые только усиливаются благодаря войне с террором и глобальному созданию "государства исключения".

Кто сегодня может обсуждать войну как фармакон нашего времени, не обращаясь к Францу Фанону, в тени которого написано это эссе? Колониальная война - поскольку именно об этом говорит Фанон - в конечном счете является если не матрицей номоса Земли в последней инстанции, то, по крайней мере, привилегированным средством его институционализации. Будучи войнами завоевательными и оккупационными, а во многих аспектах и истребительными, колониальные войны были одновременно и осадными войнами, и иностранными, и расовыми. Но как можно забыть все те общие аспекты, которые они имели с гражданскими войнами, оборонительными войнами и даже освободительными войнами, так называемыми контрповстанческими войнами? По правде говоря, именно эта взаимосвязь войн, как причин и следствий друг друга, и порождает столько террора и жестокости. Именно поэтому у тех, кто пережил их или участвовал в них, они иногда вызывают веру в иллюзорное всемогущество, а иногда даже ужас и исчезновение, чистое и простое, чувства существования.

Как и большинство современных войн - включая войну с терроризмом и различные формы оккупации, - колониальные войны были войнами завладения и хищничества. Как со стороны победителей, так и со стороны проигравших они неизменно приводили к разрушению чего-то неописуемого, почти безымянного, что крайне трудно произнести - как можно узнать в лице врага, которого стремишься уничтожить, но раны которого в равной степени можешь залечить, другое лицо, которое делает его полностью человечным, а значит, таким же похожим на себя (глава 3)? Силы страсти, высвобожденные этими войнами, в десятки раз усилили способность людей разделять себя. Одних людей они заставили более открыто, чем раньше, признаться в своих самых подавленных желаниях и более непосредственно, чем раньше, общаться со своими самыми страшными мифами. Другим они открыли возможность выйти из бездонного сна и ощутить - возможно, в первый и единственный раз - силу бытия окружающих миров и, кстати, возможность пережить свою собственную ущербность и незавершенность. Другим же они давали возможность ощутить себя тронутыми и затронутыми этим жестоким воздействием неведомых страданий других людей, а также шанс резко выйти из круга безразличия, в котором они когда-то замкнулись, и ответить на зов этих бесчисленных тел боли.

Столкнувшись с колониальной властью и войной, Фанон понял, что единственный субъект - это живой субъект (глава 3). Будучи живым, субъект сразу же открыт миру. Свою собственную жизнь Фанон постигал только через понимание жизни других живых и неживых существ, ибо только тогда он сам существовал как живая форма, и только тогда он мог исправить асимметрию отношений и привнести в них измерение взаимности и заботы о человечестве. С другой стороны, Фанон рассматривал жест заботы как практику ре-символизации, ставкой которой является возможность взаимности и му-туальности (аутентичной встречи с другими). Его совет колонизированным сыновьям, отказавшимся от кастрации, состоял в том, чтобы повернуться спиной к Европе; другими словами, он предлагал начать с себя и встать во весь рост вне тех категорий, которые заставляли человека кланяться и скрестись. Трудность заключалась не только в том, что человека причисляли к расе, но и в том, что он принимал условия этого причисления, то есть доходил до того, что желал кастрации и становился ее соучастником. Ведь все, или почти все, побуждало колонизированные народы облечься в свою кожу и стать своей правдой в той фикции, которую произвел в их отношении Другой.

Угнетенным индивидам, стремящимся избавиться от бремени расы, Фанон предлагал длительный курс терапии. Эта терапия начиналась в языке и восприятии, через познание фундаментальной реальности, согласно которой стать человеком в мире означает принять себя подверженным воздействию другого. Она продолжалась колоссальной работой над собой, новым опытом тела, движения, совместного бытия и даже общения как общей общности, наиболее живой и уязвимой в человечестве, а также, возможно, новым опытом практики насилия. Это насилие должно было быть направлено против колониальной системы. Особенность этой системы заключалась в том, что она создавала паноптикум страданий, которые в ответ не требовали ни принятия ответственности, ни заботы, ни сочувствия, а зачастую даже жалости. Напротив, оно делало все, чтобы ослабить способность людей страдать, потому что страдали туземцы, все, чтобы притупить их способность быть затронутыми этими страданиями. Более того, колониальное насилие работало на то, чтобы захватить силу желания покоренных и направить ее на непродуктивные инвестиции. Заявляя, что действует от имени интересов туземцев, а значит, вместо них,