Книга Государи московские. Книги 6-9 - Дмитрий Михайлович Балашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вихрь рушит с трудами созданный и казавшийся еще недавно прочным мир, и только здесь, на Руси Владимирской, еще стоит, еще хранит себя неверная, грозно означенная неспокойно вздыбленными (все ближе и ближе!) окраинами тишина.
I. На Москве
Весной по Москве собирали вытаивавшие из сугробов трупы. Черные, полуразложившиеся тела, застывшие в корчах, в которые бросала их зимою под вой метели «черная смерть», были страшны. Откуда прибрел, харкая кровью, тот или иной селянин, нынче было никому не ведомо. Мертвецов хоронили безымянными, в общих скудельницах. Всех вместе и отпевали. Над Москвою, над Кремником тек непрестанный погребальный звон.
С оттепелью мор усилил вновь. Люди падали в церквах во время службы. И как-то уже притупело у всех. Не было того, летошнего, темного ужаса. Не разбегались, не шарахали посторонь. Отворачивая лица, подымали, выносили усопших. Каждый знал, ведал: завтра возможет приспеть и его час. И все-таки, когда летом в обезлюженной, пустынной Москве пронесся слух, что занемог старый тысяцкий Василий Протасьич, злая весть всколыхнула весь посад. Город, упрямо державшийся, невзирая ни на что, до сих пор, разом осиротел. Тьмочисленные толпы, небрегая заразой, потекли в Кремник, к высокому терему Вельяминовых.
Жара. Пыль в улицах стоит неподвижными дымными столбами. Отсеялись, надо косить. Никита вышел за ворота, постоял, сплевывая. Не парень, мужик уже! Нераспробованная вдосталь Надюха напомнилась до беды. Все стеснялась еще, как девка… В одночасье свернуло «черною смертью», пока ездил в Красное… И ладно, что не зрел мертвую! Досыти нагляделся их, почернелых… И все блазнит, словно выйдет из-за угла с обведенными тенью ждущими, сияющими глазами и, теряя дыхание, безвольно роняя косы, растает в его руках…
По улице от Неглинной несли гроб – а не думалось. Горячий весенний дух бродил в крови. Колокола звонят и звонят: вымирает Москва! А бабы – как шалые. Мор пройдет, дак нарожают того боле!
Матка, исхудалая, присмиревшая в выморенном доме, выкатила за порог.
– Никиша! Пойдешь ли снидать? – нерешительно позвала.
«Сдохла бы, что ли, заместо Любавы! Пятерых в землю проводила, а сама жива, падина!» – зло подумал о матери, переведя плечьми. Род! Ихний, михалкинский, федоровский род гибнет! В вечной грязи по уши, пото и не уберегла! Она от грязи, бают, того пуще находит, «черная смерть». Може, и от иного чего? Тоже сколь их перетаскали, мертвяков, с Василь Протасьичем! Сколь и своих схоронили, дружины! А ему вон о сю пору как с гуся вода! И не страшно чегой-то! Верно, на роду не писана она, «черная смерть». «Чур меня, чур! – одернул себя Никита. – С выхвалы, гляди, и сам закашляешь кровью…»
В уличной пыли показался всадник. На подъезде Никита по роже узнал своего. Отмотнув головою матери: «Недосуг, годи!» – шагнул встречу.
– Протасьич слег! – выдохнул парень.
– Черная?!
– Она… – потерянно отозвался молодший.
Никита молча повернул во двор, через плечо бросив:
– Пожди! Перемет поправь, раззява!
Молча вывел коня. Наложил потник, вскинул седло. Уже когда затягивал подпругу, мать выбежала с блюдом пирогов. Шало глянул, едва не ругнув, но, подумав мгновеньем, сунул за пазуху полпирога: невесть, нынче и накормят ли!
Точно мокрядью за шиворот протекло крутою тревогой: ныне – не при Семен Иваныче – как-то станет ихнее (не отделял уже себя от Протасьева дома) бытье? Сурово подумалось о боярине Алексее Петровиче Хвосте – отмел, и, уже вваливши в седло, подумал вновь. Тыщи народу погибло на Москве, и все одно: смерть старого тясяцкого опахнула грозою. После князевой, раскинув умом, подумал и понял про себя Никита, самая тяжкая будет утрата на Москве!
Проскакав в Кремник с каплей сумасшедшей надежды, Никита еще на подъезде узрел и постиг сущее: бестолочь в доме, толпы у терема, растрепанная прислуга, кмети, сбившиеся в кучу… «Стойно овцы!» – Никита ругнул о-себе.
Необычно потерянный, с жестким беспомощным ликом, Василь Василич (словно величие отца ушло и осталось одно только темное) шатнулся встречу ему в сенях. Рослые сыновья бестолково путались у него под ногами.
– Ты што? – слепо вперился боярин в Никиту, не вдруг узнал. Вглядясь, пробормотал: – Поди, тамо… – Не кончив, махнул рукой.
Выбежала простоволосая женка, девка ли – без повойника, дак и не поймешь. Охнула, увидя мужиков, побежала прочь…
Толпа своих ближников – понял по богатому платью, по сдержанной молви и неложному ропоту горя – наполняла просторную повалушу. Никита, пройдя через и сквозь, подступил к ложу. Умирающий глянул тускло – прошли, видать, сотни, и уже неузнаваемые, – но присмотрелся, понял:
– А, Никита! Помираю, Никиша, – шепотом, словно в палате были они одни. – Не боялся ее, черной, ан настигла… Москвы, Москвы постеречь подмоги, сыну-то…
– Василь Василичу? – прямо уточнил Никита и опустился на колени, припал лбом к откинутой бессильной руке. У самого захолонуло: «А ну как зацепит напоследях?» Но и удаль: перед великими боярынями, перед толпою знати не показать опасу, не уронить чести своей. Встал, невеселой усмешкой отверг одобрительные глаза женок. (Воину на рати б умирать, а не так!)
– А потаскали, – сказал (вслух, чтоб и иным мочно было услышать), – мы с тобою мертвяков на Москве!
И Василь Протасьич бледной тенью улыбки ответил ему и отозвался словом:
– Потаскали, Никиша! Вот и меня теперь… Пережил князя свово… – Помолчал, пожевал губами, спросил себя: – Владыка едет ли?
Никита перемолчал, да и понял по движению за спиной, что время ему уже отступить посторонь: набольшие тута!
Ясные глаза и точеный обвод лица кинулись в очи. Кто такая? Словно и не зрел – из ближних, видать, а незнакома!
Поглядела скользом, лишь глянула,
