Книга Игра в игру - Эллина Наумова

– Девочка, а девочка, сними трусы!

Она вспыхнула и молча ускорила шаг. И столкнулась с совсем уж взрослым юношей – десятиклассником из их двора.

– Девочка, ты бы хоть дураком его обозвала, прежде чем удирать, – засмеялся он.

Лене стало очень стыдно за орущего непристойности мальчишку. Юношу она восприняла своим защитником. И на всю жизнь запомнила много-много неба, много-много солнца, его пышную каштановую челку, серые глаза и крупные, блестящие в улыбке зубы. Вскоре ее семья переехала на другой конец Москвы.

Почему Елена не заговаривала об этом с Эдуардом? Не хотела выглядеть пошлячкой, не отпускающей из головы то, что леди обязаны забывать? Избегала аналогий со снимаемыми им нынешними своими трусами? Боялась услышать в ответ, что он никогда и не приближался к району, в котором случилось то маленькое происшествие? Вряд ли она поверила бы ему, а не себе. Нет, Елена всего лишь не желала, чтобы Эдуард возгордился. Шутка ли, он, походя, со смешком, призвал ее к сопротивлению в мире, где феминистки добились сногсшибательного результата. А именно: изъяли убежденность в превосходстве мужского пола из мужского сознания. Пребывающий в своем уме человек не мог ее сохранить, наблюдая женские ратные и трудовые подвиги. Донорство спермы и клонирование завершило процесс. Но убежденность скрылась в подсознании добытчиков и защитников – самом надежном хранилище, в котором ничего не изменяется, зато срабатывает против покусившихся автоматически и очень жестко. Там нет ограничителей морали и даже здравого смысла: чем глубже, тем проще и скучнее. Елена полагала, что Эдуард невольно предупредил ее о людской беспощадности, значит, наполовину спас. Целиком собственное спасение от человечества она не потянула бы.

Что еще она о нем узнала? В семь утра Эдуард Павлович Шелковников отъезжал в «порше» от своего или ее подъезда, чтобы не париться лишнего в пробках. И уже минут через тридцать входил в офис дизайнерского центра, где творчески генерально директорствовал. Как большинство людей, он был не верующим, а суеверным. И в итоге превратил свои чуть ли не рассветные бдения в кабинете в ритуал по задабриванию удачи. Бог благословлял ею тех, кто успевал занять места за рабочими компьютерами первыми. Остальным надлежало довольствоваться надеждой на то, что завтра они точно не проспят Его приемных часов. По результатам надо признать, что разумное зерно в бреде Эдуарда наличествовало.

Наверное, в Москве немногие умели так обставить бочку конторы, чтобы сельди не выглядели в ней слишком утрамбованными, чтобы создавалось впечатление, будто в рассоле офисной тоски они если не плавать, то хоть плавниками шевелить могут. В одной фирме хозяин засадил менеджеров в помещение без окон, здраво рассудив, что вид из них с двадцатого этажа ничего, кроме мыслей о самоубийстве, не сулит. Но Эдуард уговорил его потратиться на декорации таковых и надежную подсветку. Конторщики отблагодарили работодателя скачком производительности труда. Тот прозвал дизайнера Шелковникова кудесником. А Эдуард еще долго вздыхал по поводу того, как мало нужно для счастья. Кому? Ему самому, дельцу или менеджерам низшего звена? Он не знал. И знать не желал. Тут главным было вздохнуть.

Шелковников был коротко женат и без проблем разведен трижды. Человек этот легко зарабатывал на себя и являлся воплощением принципа: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». И одиночества он не выносил. Но стоило появиться семье, стоило ему услышать, что жена называет его деньги общими, как Эдуарду начинало казаться, будто его эксплуатируют, обирают и тратят кровные на ерунду. Он психологически не мог кого-то содержать годами, разовая благотворительность была его стихией. Он не был жадным. Но его неимоверно раздражала обязанность выдавать определенную сумму в определенный срок. А если не наскребет по сусекам, не уложится? В глубине души он полагал, что любовь, в муках родившая корысть, гибнет. Но жены не знали, что просят деньги на нехитрое хозяйство из корысти.

После расставания с ним его женам почему-то начинало бешено везти. Лиза, отравившая семейную жизнь безалаберным и упрямым писанием романов «в стол», за неделю нашла издателя. Валю через месяц повел под венец новоиспеченный миллиардер. Юля, вот уж чудо, запела приятным голосом, почти не фальшивя, и храбро полезла на сцену по головам неопытных музыкальных продюсеров. Сейчас его единственной дочери от первого брака было девятнадцать. Она современно дружила с отцом, ни в чем его не виня и изредка обдирая как липку. Поскольку изредка, он не роптал.

Эдуард успел лишь раз напугать Елену. Услышал по телевизору стихотворение об отказе ребенка бросить валяться на полу мишку с оторванной лапой, разрыдался и воскликнул: «Леночка, это гениально! Это – про отношение каждого человека к самому себе. Чем больше судьба искалечила, тем себя жальче». Он был сильно пьян, поэтому Елена простила его.

Вот, пожалуй, и все смутно интересное о нем. Про Елену он знал не больше. Они не обсуждали раздельное прошлое, зная, что, как ни объясняй свои слова и поступки, мнения исповедника о них не изменишь. Каждый ощущал себя вечно развивающейся личностью и соглашался являться для другого сиюминутной данностью. Эти «завитушки», как обычно, украшали аккуратный простой каркас – зрелые мужчина и женщина не хотели сильных житейских эмоций, им рабочих хватало. Оба так боялись нарваться на оскорбление случайно – ибо плохо представляли себе, с кем связались, – что вели себя в присутствии друг друга безукоризненно. И представления не имели, надолго ли их хватит.

* * *

Все же без мелких недоразумений даже такие облегченные отношения не обходились. Наслаждение утренней расслабленностью в кровати начало вытаивать из Елены, как полагается, сверху. Руки и ноги еще не напряглись, а голова уже раздражающе полнилась любовником.

Недавно Эдуард рассказал Елене, как ненароком встретился в кафе с Лизой, своей первой женой. Той самой, которая после развода не сочинительствовала на досуге, но ограждала редкий свой досуг от сочинительства. Выпили кофе, поболтали. Она стала гораздо приятнее в общении и выглядела замечательно. Нет, Эдуард не пытался возбудить в любовнице ревность. Он простодушно не скрывал обуявшего его за пластиковым столиком настроения: был готов устремиться за скоро попрощавшейся с ним занятой Лизой, то есть рвался назад, в прошлое. Елена умело растолковала себе, что Эдуард Павлович вступили в переходный возраст, который чувствительно бьет человека по башке каждое десятилетие. И желали пробиться не к ее ровеснице, но к себе – неискушенному беззаботному Эдику. А если нет? Тогда Елене надо привезти любовника на автозаправку, где, по его мнению, они познакомились, высадить из машины и газануть не помахав напоследок.

Она почувствовала, что больше не улежит. Встала перед зеркалом голая – еще не бравада, но уже и не самолюбование. Рост – метр семьдесят два. Темно-русые волосы, ни одного седого. Красила их единожды в девятом классе и никогда не узнавала себя в коротко стриженной платиновой блондинке на фотографиях. Лицо… Для России так себе, для заграницы – красавица писаная. Фигура… Не то слово при весе пятьдесят семь килограммов. Тело… Елена хорошо запомнила давний ответ «армянского радио» на вопрос: «Стоит ли худеть женщине после тридцати?» «Пусть худеет и знает, что между стройной газелью и тощей коровой есть разница». Ей было двадцать, она не поняла, но выражение понравилось хлесткостью. Так их, молодящихся перестарков. А когда смысл дошел, привела себя в форму скаковой лошади – явный мышечный корсет, рельефный и твердый. И отсутствие слез по утраченному навсегда девичьему сантиметру жира, обеспечивающему плавность линий.