Книга Синие горы - Елена Ивановна Чубенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я тоже бодрей начинаю перебирать ногами в своём шалаше. Она, чтобы отвлечь меня от лютой стужи, говорит:
— Щас бы шли-шли — раз и кукшин нашли! С золотом! Чо бы мы с ём сделали?
— Купили бы шоколадок!
— Не-е, доча. Мы б уехали туда, где тепло! Там всё время трава растёт. Косить её будем!
— И купили бы заправдишную пуховую шаль маме, чтоб ей не холодно было на работу ходить!
Продолжая транжирить свалившееся на нас богатство, доходим до бабушкиного дома, прикрывшего уже глаза окон ставнями. Дом её — шестой по счёту от нашего, но эта зимняя дорога, попутная Млечному пути, откуда нам подмигивали озябшие звёзды, казалась мне такой длинной!»
Книга Елены Чубенко правдива в прямом смысле, ибо герои — хорошо знакомые прозаику сельские жители, и события не вымышлены, а доподлинно известные ей случаи сельской жизни. Воспевающая высокие нравственные, духовные начала в душах героев проза Елены Чубенко откровенно поучительна, назидательна, что является истинным назначением искусства.
Анатолий Байбородин
8 марта 2022 г.
Кукушка, кукушка, сколько мне жить?
Нина Васильевна, заведующая почтовым отделением, уже неделю не могла найти себе места. Ещё бы: единственный сын женится, жить бы да радоваться. Ан нет! Будущая сватья категорически против того, чтобы свадьбу играли в доме жениха, а на второй день, как полагается, у невесты. Заладила с первого дня, как о решённом: оба дня свадьбу празднуем в доме невесты, то есть у неё, сватьи. А сын после подачи заявления в ЗАГС уже и жить туда, к сватам, перешёл, будто все эти 25 лет в родном доме ему в тягость были.
И получается, что родители жениха и их дом вроде как девятая вода на киселе, только мешают.
— Присвоили парнишку. Поди, можно и не соваться на свадьбу? — горестно вопрошала сама себя Васильевна ночами. Злилась, нагнала себе высокое давление, не спала. Муж Николай, судя по его виду, вроде и не огорчился:
— Их дело. Как придумали, так и пусть делают. Не лезь ты к ним, ради бога.
И телячья его безропотность просто выводила из себя Васильевну. Будь он посерьёзней, ударил бы кулаком по столу — и поставил бы точки над конфликтом. Нет, как овца на заклание, помалкивает. И от этого было ещё горше и обидней.
— Колька! Ты чо-нибудь можешь сказать сроду раз по-мужицки? Неужели тебе всё равно?
— Не всё равно. Но чо беситься-то из-за всякой мелочи?
— Мелочь? — Синенькая жилка на её шее предательски дрогнула и затрепетала, слёзы готовы были вот-вот пролиться на старенькое домашнее платье. — Будто мы пустое место! Тогда вообще пусть не женится на ней, раз там такие командиры в семье.
— Но ишо чудней. Иди чо-нибудь делай да сама себя не накручивай, — миролюбиво вставил Николай и бочком-бочком выскользнул из раскалившейся от нервов кухни в сени, оттуда в ограду.
Солнце утопило двор в своих лучах. Казалось, день был рождён исключительно для того, чтобы радовать всё вокруг: куры самозабвенно купались в земле у поленницы, растопорщив крылья и по самые подмышки набив их мягким илом. Шарик, развесив осоловелые уши, лениво наблюдал за курами. Иногда приподымал одно ухо для порядка, когда птицы очень уж начинали галдеть. Неожиданный апрельский снег давно растаял, и трава нынче лезла из земли, как на дрожжах, — первые кучерявые кустики крапивы у самого забора, юная перламутровая лебеда, вездесущий пырей среди поленьев и штакетин и на солнцепёках. Хоть и боролись с травой всё лето, но сейчас, первая, весенняя, она радовала глаз и мила была изголодавшемуся по зелени человеку и животине. Кошак — и тот обрадованно жевал побеги, неведомо кем наученный подлечиться от земли-матушки.
Слыша за спиной непрекращающиеся стенания супруги по поводу сватьи, «форменной Салтычихи», Николай неторопливо пошёл за баню. Вроде для заделья, попутно взял в руки лом, для обмана бдительности жены. За баней благополучно приземлил лом у угла. Достал из-под лавки болотники, мигом поменял домашние калоши на любимую обувь. Прихватил лежащую на вышке удочку и споро пошагал по тропинке за огород. Кладка через заплот жалобно всхлипнула от его шагов, а он, перемахнув изгородь, неспешно подался к реке, что была в ста метрах от огорода. Выросший возле речки, он считал её если не членом своей семьи, то уж частью самого себя точно. Присев на любимый старый тополь, принесённый сюда прошлогодним половодьем, раскатал голяшки болотников и, блаженно жмурясь, уселся поосновательнее. Снял кепчонку, подставил лицо солнечным лучам и подумал, что похож сейчас, наверное, на своего Шарика, блаженно распростёртого у собачьей будки.
— Ле-по-та! Настоящая благодать! — доложил он речушке своё состояние. Он восторгался вслух привычной и такой каждый год новой картиной нарождения лета из крошечного кокона весны. Одуряюще пахли тополя, спешившие расщёлкать свои набухшие смолистые почки. Ветки вербы на противоположном берегу были полны гомоном, будто там, вдали от человеческих глаз, открылся какой-то птичий базар, где торговали буквально всем — первыми жуками и мошкой, солнечным светом, свежим, гуляющим напропалую с каждой веткой, речным ветерком.
Вспомнилось неожиданно, как в такой же май давным-давно познакомился он с Ниной, только приехавшей в деревню. Познакомились-то смешно: возвращалась она с работы к дому, а дождь к обеду налил в переулке полную лужу, от края до края. Он шёл навстречу. Нина, в туфельках, на местную лужу не рассчитанных, остановилась в недоумении. А он, не задумываясь, подошёл, взял её на руки, как ребёнка, молча перенёс через лужу, звучно хлопая своими сапожищами по грязи. Потом, не оглядываясь и не дослушав её «спасибо», ушёл. Помнится, поразился её махонькому росточку. Местные-то девки крепкие, запросто не подымешь, да и свалиться недолго. А эту пичужку поднял и не понял: весу, что в баранушке.
Потом уж, познакомившись толком, часто гуляли с нею по берегу реки, вслушиваясь в перекатные разговоры струй, птичьи переполохи. Юркими молниями чертили воду береговушки, вспархивая из норок в обрыве берега. Но больше всего нравилось Нине слушать кукушек за речкой. Перекликались они с одного края острова до другого, наперебой хвастались, кто больше накукует годков. И Нина часто просила: «Перенеси меня за протоку. Хочу рядышком постоять, послушать». Нес её Николай туда бережно, как в первый раз в переулке. А она станет под тополем, бывало, замрёт и спросит: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» Смотрит счастливыми глазами на своего Кольку и, как дитё малое, считает, сколько годков ей кукушки насулили[1].
Радовались они
