Книга Не мыслит зла - Ирина Лапшина

крайне упрямым и надурным ребёнком. Я была очень острой и неудобной, настолько неудобной, что вся постсоветская педагогика старалась выплюнуть меня, будто кость, застрявшую в горле. Родители рвали волосы от моих выходок, иногда рвали их на моей голове, школа грозила детской комнатой милиции, а мама всерьёз задумывалась о моем переводе на домашнее обучение. Так что я справедливо не могла понять повышенное к себе внимание бабки Дуни и в те редкие встречи, когда мы собирались в их с дедом доме, я по своему обыкновению всячески проверяла её на вшивость. Взять хотя бы тот случай на дне рождении деда Лексея, когда я напоила его.

В тот день встречала нас бабка как всегда гостеприимно, хоть и холодно – словно чужую родню на сватовство. Наготовила еды, достала самогон, детям сладости и посадила всех вокруг стола в большой комнате. Но был у неё во все времена один категорический запрет: деду Лексею спиртное наливать нельзя. Никто толком не мог сказать почему, но все знали – так надо. Бабка Дуня строго настрого запретила это дело, как только вошла в овдовевшую жизнь деда Лёши. Хотя дед, тогда ещё молодой мужик Алексей, никогда особо и не злоупотреблял, табу было наистрожайшим и обсуждению не подлежало.

Дед Лексей не сопротивлялся особо и в отличии от других своих ушлых товарищей, которые в те времена у него ещё водились, запрет этот обойти не старался. Да и вообще стал он со временем безвольным и к жизни практически безразличным. На селе его называли Лёшка-Мякиш; мол, лепи из него, что хошь, как из мягкой булки – всё стерпит.

Только вот не сразу дед таким стал. Говорят, до встречи с Авдотьей Фёдоровной был он мужиком бойким и со своим личным мнением, но после смерти первой жены, моей родной бабки Маши, пригас, опал плечами и замкнулся в себе. Так замыкаются старики перед смертью, когда одним глазом уже на небо смотрят.

Этим-то его состоянием и воспользовалась Авдотья: женила на себе, безвольного, и всё хозяйство к рукам прибрала. Деревенские ещё шептались потом, что она же и Марию извела, уж больно быстро та сгорела непонятно от какой хвори. Но то были больше слухи и доподлинно никто, кроме бабки Дуни да самого Господа Бога и не знал, отчего ушла молодая Манечка, как когда-то дед называл свою первую жену.

С тех самых пор дед и замкнулся в себе. Горе его было настолько велико и отупляюще, что с момента смерти жены больше никто не слышал от него ни одного слова об ушедшей. Все физические напоминания о Маше, как то: личные вещи, редкие снимки и письма, были со временем устранены прозорливой и хитрой Авдотьей.

Об этом обо всём шептались взрослые, а уж как дела обстояли доподлинно, я не знала. Дед Лексей и вправду был будто замороженный, и складывалось ощущение, что ни в чьём присутствии он давненько уже и не нуждается. Он разговаривал со всеми, встречал нас, когда мы приезжали, но делал это, будто из-под толщи льда – вроде бы и с нами, но как будто далеко от нас и почти не слышит. Деревенские, что помоложе, называли его уже не просто Мякиш, а тёплый Мякиш или просто Тёплый, намекая на то, что дедова отстранённость стала сродни лёгкому слабоумию.

Тот день запомнился нам навсегда. Бабка Дуня по своему обыкновению накрыла богатый стол, посадила дед Лёшку в его главе, но водку лить, естественно, запретила. Дед, как водится, не сопротивлялся, соглашался с женой безоговорочно и будто бы даже не замечал, что вокруг него происходит активность несколько большей плотности, чем в обычные дни. И вот пока бабка крутилась между столом и кухней, я возьми да плесни ему в стакан с компотом самогона из чужой рюмки. Бабке назло.

– На, – говорю, – деда, – выпей.

Тот улыбнулся умильно и куда-то мимо меня, взял кружку и послушно выпил, не поморщившись.

Что тут началось! Деда будто порохом начинили и подожгли: он вскочил, глаза выпученные, но живые, по комнате волчком закрутился, забегал в разные стороны, спотыкаясь о стулья и как закричит: «Где моя Манечка? Где Манечка?! Куда подевали её?!» Дети – в рёв, родители с дядьками и тётками рты пооткрывали; я и сама бежать была готова, как страшно мне стало, но тут в комнату влетела бабка Дуня, зыркнула на меня, будто взглядом к стене пришпилила, и на деда накинулась. Уж не знаю, откуда в ней силы столько взялось: подхватила она его под руки и чуть ли не на себе, как раннего с поля боя, вынесла из комнаты, да так легко и резво, словно то не мужик был огромный, а масленичное чучело из соломы и тряпья. Дверью громыхнула, аж побелка со стены посыпалась.

Что уж там на кухне она делала, никто не знает – сидели мы все обомлевшие и притихшие. Никто не посмел не то чтобы выйти и посмотреть, но и пошевелиться, только обменивались изумлёнными взглядами. Через некоторое время дед вернулся за стол, присмиревший и пригашенный, как старая керосинка, со своим привычным взглядом на ту сторону. Был вежлив, приветлив и будто даже и не помнил, как десять минут назад драл занавески и ломал стулья.

Родители мне после этого всыпать пытались – сразу поняли, чьих рук дело. Только вот сама бабка Дуня за меня заступилась. Хотя, казалось бы, уж кто-то, а она точно должна была меня наказать! Когда же пришло время уезжать, подошла к моим родителям и шепнула:

– Привозите её мне, а то, вижу, измучились все, извелись. Человека из неё сделаю. – Бабка Дуня подмигнула мне заговорщицки. – Ей со мной спокойней будет, а вам – послабление.

Родители кивнули, но отвозить не спешили. До очередной выходки с моей стороны

Часть 2

Незадолго до начала летних каникул умер дед Лексей. Мама поехала на похороны одна, а мы с отцом остались на хозяйстве. Приехала она тихая и задумчивая, по вечерам долго шепталась с папой на кухне, стала чаще захаживать в местную церковь. Из телефонных разговоров с тёткой, которые я подслушивала через розетку, я узнала, что дед ушёл из жизни добровольно, соорудив себе на чердаке петлю. Мама плакала и сокрушалась в трубку: деда похоронили без отпевания. В доме поселилось душное беспокойство, но я умудрилась встряхнуть наш замшелый быт.

Как только майское солнце просушило лужи на разбитых тротуарах нашего двора, местные пацаны из старших классов начали мастерить и взрывать самодельные бомбы