Книга У церкви стояла карета - Сергей Д. Блинов

щепу на самовар.

− А, гости, − обрадовался он. − Вовремя. Чайку?

− Спасибо, не откажемся, − сказал Концарёв.

Он подошел к председателю, протянул руку. Председатель, серый, как могильный камень, мужик лет пятидесяти, отер потную ладонь о штаны и стиснул пальцы Концарёва с такой силой, что тот поморщился. Поручкавшись с Пустодомкиным и со мной, председатель ушел в дом и вернулся с четырьмя жестяными кружками. Блестящее брюхо самовара уже нагрелось, и председатель налил всем кипятку, обновил себе, плеснул заварки из маленького фарфорового чайника и устроился на бревне, вытянув могучие босые ноги. Мы расселись там, где нашли место; я примостился на пеньке, и любопытные муравьи тут же полезли по моим сапогам. Я отхлебнул чаю, он был поразительно вкусным.

− Моя фамилия К`нцарёв, − представился в своей обычной манере Концарёв. − Это Владимир Пустодомкин и наш младший коллега Семенов.

Председатель покивал, сделал большой глоток, с наслаждением погладил широченную грудь, и на его сером лице мелькнула улыбка. Из-за сивых усов и щетины зубы его казались нездоровыми, слишком желтыми.

− Нашли-таки, − проговорил он.

− Сколько веревочке не виться. Как вы называете себя теперь?

− Зовите Иваном, не ошибетесь.

Старик-провожатый посмотрел на председателя внезапно поглупевшими глазами.

− Ты спокоен будь, Никитич, никто вас не оставит.

− Хороший вы мужик, Иван Степаныч, хоть и пришлый. Хозяйственный, слабого в обиду не дадите.

− Ну-ну, будет меня хвалить, − остановил старика председатель, и улыбка его растянулась еще шире, обнажая позолоченные коронки на коренных зубах. − Ты знаешь, Никитич, допей и иди-ка домой. У нас со столичными господами разговор не для чужих ушей.

Поп у нас приходящий был. Зато знатный, бородища квадратная лопатой. И высокий, и стройный, собака, и красивый. Глаза синие, как васильки, брови черные, тонкие. Моя на него засматривалась, да так, что хотел ей все ребра переломать, дурь выбить. Даже не за себя злость брала, а за попа этого. Коли праведный он человек, каково же ему терпеть такие искушения? Потом так подумал: а если же не устоял он перед соблазнами да пользуется статусом да красотой? Тогда гореть ему в аду, и пусть горит!

Сколько же таких историй таила церковь? Сколько обыденных драм видели эти недревние, в общем-то, кирпичи? Сколько голов склонялись перед висевшей над порталом иконой, выцветающей на ярком русском солнце? Я перевел взгляд на председателя, и он еле заметно кивнул. Чувствовал то же самое, как есть чувствовал.

Пустодомкин тем временем допил чай, отставил кружку и достал из рюкзака папку. С этой папкой он ходил всегда, что в офис, что на выезды. Один раз устроили нам корпоративную вечеринку, как это модно сейчас, так Пустодомкин и туда с папочкой явился. Не открыл ни разу, но при себе держал. Над этой его особенностью шутили еще до того, как меня приняли на службу, да вот только бывало и такое, что не до шуток становилось. Жужжал Пустодомкин молнией, и папка распахивала черную кожаную пасть, а в пасти бумаги лежали, а в бумагах − истории, одна другой страшнее. Как в сказке о Кощее, обнажала папка чужую смерть, а то и чего похуже.

− Иконников, он же Петров, он же Кузнецов, он же − внезапно − Тер-Саркисян, − прочитал Пустодомкин. − Настоящая фамилия неизвестна, настоящее имя неизвестно. Родился около тысяча восьмисотого года. Все так?

Председатель пожал плечами.

− Вам виднее.

− Отрицаете? − вступил Концарёв.

− Отчего же? Раз нашли, значит, искали, а раз искали, значит, есть за что.

− Верно говорите. Володь, зачитывай обвинение.

Потекла размеренная речь Пустодомкина: перечисление названий и имен, дат и событий. Под конец пошли сплошные Безымянные: «Безымянный населенный пункт, Самарская область, девяносто шестой, Безымянный населенный пункт, Красноярский край, девяносто девятый год, Безымянный населенный пункт, республика Дагестан...» Я слушал и старался запомнить, а по спине то и дело пробегал холодок. Да и кто бы остался равнодушен, зная, что стоит за скучным списком из черной кожаной папки! И неспроста Безымянных было так много именно в последние годы. Упырь, прикрывающийся личиной заботливого председателя, вошел в полную силу и научился не оставлять следов и свидетелей.

− Обвиняетесь в пожирании памяти вышеуказанных населенных пунктов, − закончил Пустодомкин. − Согласно международному статуту о магокриминалистике и магических преступлениях, никаких прав, включая права на суд, у вас нет. Ознакомьтесь.

Он протянул обвинительный лист председателю, и тот без особого интереса повертел его в руках, поулыбался, прочертил острым ногтем линию под какой-то особо позабавившей строчкой.

− А ваш младшой что, такой же, как и я? − спросил, наконец.

− Наш младшой, − ответил Концарёв, − вовсе не такой же, как вы, Иван Степанович. Вы голод свой утоляете, как свинья: пожирая все подряд, без разбора и жалости, а Семенов талант свой на службу Родине поставил и давит такую погань, как вы.

− Вы прямо как Глеб Жеглов, демагогию разводите, − усмехнулся председатель.

− А это не демагогия, Иван Степанович, а правда нашей жизни. Село исчезает, а виноваты в этом такие пожиратели памяти, как вы!

− Ой ли?

Председатель хитро прищурился. Мимика у него вообще была богатая, сидели мы друг напротив друга немногим больше получаса, и за это время успел я изучить его. Старую душу всегда отличишь. Она ни к чему из того, что вокруг происходит, всерьез не относится. Все-то ей смешным, все глупым и несущественным кажется. Вот и давил Иван-председатель лыбу, вспоминая, как пировал на гниющей, распадающейся памяти деревень, и я твердо знал, что тысячи голосов напоминают ему свои истории; кто-то звонче, кто-то за пеленой лет глуше и тише. Я хотел прислушаться к ним, но брал меня безотчетный животный страх. Не готов пока я был услышать, что шепчут из девятнадцатого века наивные, безграмотные крепостные и обедневшие помещики, которых Иван поглощал, чтобы самому стать выше, знать больше и глядеть дальше. А чем успел председатель напитаться позже, в гражданку да во время войны? Нет уж, некоторым тайнам стоит умереть.

− Это же не я села пожираю, − продолжал председатель. − Само время работает, да и государство ваше старается. Села же такой Родине, которую вы из окон машин и поездов наблюдаете, и не нужны. Сколько их, полузабытых, размазано по лесам и степям нашим? Я знаю, я видел. Волк избавляет стадо от больных особей, так и я чищу вашу карту от точек, чтобы вам сподручнее, удобнее было. Где, спросит шишка какая-то, которой