Книга В другом мире: заметки 2014–2017 годов - Изабель Грав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письмо
Для того чтобы написать текст, нужно полностью в нем раствориться. Однако я вновь и вновь сопротивляюсь этому, постоянно откладывая момент, когда текст поймает меня, буквально завладеет мной. Чем глубже я погружаюсь в него, тем больше он управляет моей жизнью. Поэтому с точки зрения продуктивности было бы правильнее, если бы я, завершив один текст, безо всякой паузы начинала следующий. Ведь начинать писать после перерыва всегда страшно, потому что вдруг в этот раз не получится, вдруг я разучилась? Да и мое тело сопротивляется связанной с письмом физической нагрузке. Поначалу оно постоянно хочет выпрыгнуть из-за письменного стола, бунтуя против неизбежных болей в плечах и шее. Поэтому, прежде чем погрузиться в написание текста, я завершаю все важные дела: хожу по врачам, отвечаю на имейлы, сортирую книги… Затем в какой-то момент рука дедлайна хватает меня за горло, не оставляя мне выбора: я должна начать. Но и тут проходит еще немного времени, прежде чем процесс окончательно запустится. Сначала я размениваюсь на мелочи и пишу хаотично. Чем длиннее становится написанное, тем неизбежнее оно обнаруживает структурные проблемы, которые я в состоянии решить, лишь постоянно распечатывая текст, от руки редактируя его и меняя местами абзацы. Конечно, правильнее было бы заранее продумать аргументацию и композицию, однако сделать это мне невероятно трудно, ведь все важные идеи приходят ко мне лишь во время самого письма. Письмо, честно говоря, приносит мне страдание, но вместе с тем оно жизненно мне необходимо, поэтому, наверное, я до сих пор пишу. При этом я наслаждаюсь своей привилегией почти ежедневно иметь право сидеть в тишине за столом, читать и размышлять. Это одна из последних свобод, которую, как когда-то сказал Адорно, стоит защищать ото всех нападок внешнего мира.
Радиоведущие
Наверное, это связано с профессиональной деформацией: большинство радиоведущих в любой ситуации говорят так, будто они ведут радиопередачу: громко, четко, правильно артикулируя каждый звук. И если голос у них действительно поставлен хорошо, то о содержании их речей этого сказать нельзя. Как минимум в многочисленных радиоинтервью с художни*цами я не раз замечала, что журналист*ки перекладывают свою работу на плечи собеседни*ц. Вместо того чтобы хорошо подготовиться к разговору и вовлекать последних в обсуждение сложных тем, им бросают общие пространные вопросы вроде «Это еще искусство или уже нет?». Тем, у кого такое спрашивают, не остается ничего другого, кроме как уходить от подобных вопросов и показывать, каким образом определенные работы при конкретных социальных условиях могут считаться или не считаться искусством. Тяга к таким обобщенным и (по всей видимости) неподготовленным вопросам со стороны журналист*ок связана, с моей точки зрения, с ухудшением их условий работы. У них попросту не остается времени углубляться в предмет и продумывать более сложные вопросы. Именно потому, что они работают за маленькую зарплату в условиях нехватки времени и высокой конкуренции, вся разъяснительная работа остается на совести их визави. Кроме того, мне кажется, что такая наивность вопросов связана с исходным предположением о неосведомленности аудитории, которую СМИ уже давно недооценивают. Я часто слышу, что нужно опускаться до уровня аудитории (то есть до приписываемого ей низкого уровня образованности). Однако я считаю, что было бы гораздо лучше доверять публике и рассматривать ее как равноправного участника диалога. На радио я особенно часто сталкивалась с тем, что ведущие ссылались на мои тексты, о которых они от кого-то слышали, но сами их не читали. Неудивительно, что подобное отношение порождает недопонимание и упрощения. И всё же, несмотря на этот до настоящего момента скорее неудачный опыт, я всё равно с большой радостью соглашаюсь на радиоинтервью: мне интересно таким способом делиться своими размышлениями с аудиторией. Кроме того, с радио меня связывают приятные воспоминания: ребенком я участвовала в детской программе на Norddeutscher Rundfunk. Поэтому когда я оказываюсь теперь в студии, то будто подключаюсь к своему «я» времен той детской радиопередачи. Так как техническое оснащение радиостудий не сильно изменилось с 1970-х, то я, надевая наушники, садясь перед микрофоном и глядя на звукорежиссер*ок, чувствую себя абсолютно так же, как много лет назад. Я наслаждаюсь тем, что становлюсь для своих слушатель*ниц лишь голосом, который подразумевает присутствие тела, но не обнаруживает его.
Социальная изоляция после пятидесяти?
Нередко говорят, что в пятьдесят лет дружественные связи в очередной раз подвергаются испытанию. Кажется, это мой случай, и отчасти происходящее связано с новыми приоритетами в моей жизни в последние годы. Например, с тех пор как я перестала круглосуточно и с удовольствием заниматься искусством и связанными с ним мероприятиями, предпочитая вместо этого наслаждаться (сравнительно поздно!) личной жизнью, которую (я надеюсь!) я таки заслужила, мои прежние подруги и друзья стали реже приглашать меня на вечеринки и дни рождения. Конечно, каждый случай неприглашения уникален, и, может быть, их вообще нельзя обобщать. И всё же мне думается, что я как будто уже не вхожу в это сообщество так же естественно, как раньше, что вполне может быть связано и с моим погружением в семейную жизнь. Возможно, и другие чувствуют, что я больше не вовлекаюсь в общее дело самоотверженно и безоговорочно в том числе потому, что с возрастом мне стали интереснее мои собственные проекты. Но, как ни крути, каждый раз неприятно осознавать, что тебя не приглашают туда, куда ты раньше была вхожа – и это было нормой. Так дает о себе знать скрытый и, возможно, свойственный каждому человеку страх выпасть из уже существующих связей и дискуссий, страх, подпитываемый этими неприглашениями. Он имеет, конечно, отчасти фантазийные и
