Книга Рыцаря заказывали? - Людмила Сурская

Про неё не снято фильмов и не написано книг, а если её имя появляется в статье, то обязательно с одной лишь целью — пнуть её побольнее. Это так просто. Нет её, нет Ады. Миру с восторгом подаётся тип легкодоступной женщины "воробушка", а как же "бабочки" у нашего времени в цене и делается небольшая уступка Юлии Петровне. Её ум, порядочность и бескорыстная любовь к мужу подвергается насмешке и недоверию. Это неправильно и неправда. Она не расчетливая, бесчувственная кукла и уж точно не камень. Просто жила в рамках отпущенной ей природой и подаренной родителями нравственной стойкости, позволившей сохранить ей в себе родник чистого и прекрасного. И не просто сохранить, а напоить им своих близких.

Я не меняю имена, фамилии, лишь Рокоссовского заменю на Рутковского, Серову на Седову и Симонова сделаю Сироновым. Это не биографическая рукопись, а женский роман. Близкий к истине, но с небольшими смещениями во времени и роман. Страницы книг, написанные им и о нём, рисовали Маршала героем, гением войны, но не мужчиной и отцом. Решила не повторяться. О боях и сражениях описали всё другие и он сам, причём правильно и с толком, да, и читать это мало кому сейчас интересно. Война убивает, а надежду и жизнь даёт женщина. Я писала о женской мудрости, она берегиня семьи. Писала о любви, хотя и про сражения немного тоже. Без этого ни о нём, ни о их любви не расскажешь. Ведь именно там собака прочности их чувств зарыта. Писала на одном дыхании, проводя материал через своё сердце. Это страшно тяжело. Я прочувствовала и пережила всё, через что прошла эта женщина, на себе. На собственном сердце поняла, как оно любило, кровоточило и терзалось у неё. Как стонала захлёбываясь болью её душа. Меня скручивало от чужой боли, страшно подумать, как с этим жила она? Иногда хотелось всё бросить. Говорила себе: "А ну его на фиг! Пусть прошлое само позаботиться о себе, какое мне дело до чужого праха", но словно неведомая сила, открывала второе дыхание и водила моей рукой, продолжая писать.

Это роман. Роман о долге и любви. Все говорят: люблю, люблю. Но каждый вкладывает в это слово свой смысл. Для каждого она своя. Это говорит лишь об одном. У любви есть шкала, и она у всех разная. Роман для всех, кому интересна женская душа и знаком мужской эгоизм.

Это было так давно, что многие посчитают неправдой, но это было. Было!… Россию проутюжила революция. Разделив кровавой межой между красными и белыми. И там и там за Россию бились и погибали лучшие, искренне верящие в благородство своих идей. И одних и других крестила великая Русь. Им бы объединиться и сделать страну ещё более мощной и богатой, а они с остервенением уничтожали друг друга. С горящими как угли глазами, они неслись ведомые безумным порывом навстречу своей судьбе. Таких глаз не бывает у преступников. Эти люди верили каждый в своё дело. Ни та, ни другая сторона не просила пощады, когда их расстреливали или ломали. Считая, что в борьбе нет виноватых, они рвали друг друга и землю на куски. Стонала залитая кровью Россия, стонали корчась в болевых судорогах люди защищая старую и рождая новую пока ещё никому неведомую жизнь. Лоб в лоб сошлись две могучие силы. Каждая со своей правдой. Никто не хотел уступать. А значит, одному придётся исчезнуть. Исчезали тоже не тихо и не просто, кусая и гадя, стараясь утащить с собой в бездонную пропасть ещё кого-то. Естественно, были и те кто болтался ловя в мутной воде удачу. Но речь не о таких, эти вовсе времена выживают. Речь о тех, кто на своих плечах таранил судьбу России. Всё-таки у неё потрясающая фортуна, если после той бойни остались в её в арсенале ещё Рыцари… Прошлась эта коварная дама бунтами, гражданской войной, гуляющими вдоль и поперёк бандами по земле русской и жизням людей. Легко перетасовав карты судьбы, перекинула с одного конца империи на другой. Ну и разрухой, голодом, мором, неоправданными смертями, конечно, испытывала терпение народа. Пробороздила она с особой жестокостью и Сибирь. Поднимал сибиряков объявивший себя Верховным правителем Сибири адмирал Колчак. Рвался к её богатству Унгерн. Бандитствовал Семёнов. Метались вооружённые до зубов, стремящиеся попасть к себе на родину через Владивосток многочисленные отряды чехов. Щурили на неё узкие глаза японцы, зарились французы и искали свою долю американцы. А уж сколько гуляло мелких атаманов, не сосчитать. Что с неё взять, Сибирь она и есть Сибирь: мужицкая, широкая, неотёсанная, богатая и безумная. Давно успокоилась столица и приспосабливалась к мирной жизни средняя полоса. А здесь всё стреляло, гудело и бегало по лесам и степям. Полыхала тайга и ревели мечась в стонах станицы. Всем до чёртиков надоела болтанка между красными и белыми. Оторванность от дела и разболтанность мужиков. Бабы устали в одиночку надрываться, тащить хозяйство и детей, пока те бегали по лесам и степям то в белом, то в красном таборе. Ничего неделание распаскуживает. Мужик завсегда должен быть при деле, тем более сибирский. Но, слава богу, пришёл и этому балагану конец. Устали гонять друг друга или бабы вымолили у Пресвятой Девы покоя, кто теперь разберёт. Но мир потихоньку вытеснял войну. Большевики изо дня в день завоёвывали массы. Шагала в жизнь аграрная программа и действовал единый налог. Налаживалась жизнь. Страна, медленно, со скрипом, переходила на мирные рельсы. Открывались заколоченные на время междоусобицы лавки. Работали школы, гимназии, театры. Ловила бандюг, самогонщиков и ставила заслоны контрабандистам милиция. Гоняли по тайге остатки банд, расквартированные в Троицкой крепости военные конники.

Самый обыкновенный маленький, затерянный на забайкальских просторах и забытый богом городок, как и вся страна, тянулся к новой пока ещё никому не ведомой жизни. Рядом Китай, Монголия и контрабандистские тропы. Заимки в лесу и скрывающиеся, разрозненные, но всё ещё сильные банды. Только время не остановить и мужчины потихоньку возвращались домой. Кто гордо — воевал за красных, кто тихо, украдкой, это из банд и отрядов всевозможных доморощенных правителей и местных атаманов. Как бы там ни было, но в городе помноголюднило. Сразу бросалось в глаза, что женские платочки стали разбавляться затейливо заломленными головными уборами мужчин.

Бармин, подумав и понаблюдав за торговлей соседей, вновь снял замки со ставень и открыл лавку. Долгое время, притворяясь немощным ломал голову как поступить. Открыть лавку и торговать или бросить всё и уехать, как другие в Монголию? Но у него нет таких грехов перед новой властью от которых надо сломя голову бежать — он всего лишь купец средней руки не ввязывающийся никогда в политику. А середняков по всем новым документам велено не трогать. Опять же от банд он держался подальше. Безумцы. Кашу заварят, людей положат и поминай как звали, а ты расхлёбывай. Ничего уже не изменить. Правда он был бы не против, если б оно всё возвернулось на круги своя. Но что уж кусать локти, если прошляпили. Надо как-то приспосабливаться и жить. Только как? Хотя для кого-то, кто много накрутил, побег самый лучший выход. Но не для него. Одни могут жить на чужбине он нет. Родился на этой земле здесь в неё и уйдёт. Почему он должен в конце-то концов бежать к басурманам. Но как уцелеть? Вся надежда на время. Только оно может всё разъяснить. Вот и притворялся хворым, не мощным. Удачно отбиваясь раз за разом от тех и других — ждал. Оценивал. Присматривался. И дождался. Новая власть торговать разрешила. Шибко не зажимала. Случись чуду — Бармин и выздоровел. Убирая замки гремел запорами открывая лавку. Товар не бог весть какой — книги, тетради, всякая канцелярская мелочь и прочая ерунда, но на прокорм хватало. Семья не маленькая, всех накормить, обуть, одеть надо, выучить. В смутные времена всё это, конечно, никому не нужно было, ни до книг, учения и тем более красоты. Но, а сейчас, когда жизнь налаживается, и дети пошли в школы и гимназии, почему бы и нет. Театр и тот работает, чередуя в нём спектакли с лекциями. Новая власть даже краеведческому музею, основанному народниками, распахнула двери. Подросшая молодёжь валом валит. Как будто мёдом им там везде намазано. Опять же рестораны и буфеты работают. Портные шьют. Пролетарии тоже хотят есть и одеваться. До коммунизма, пока как до солнца. Бармин, поминутно оглядываясь, вздыхал, как будто его неволили. Открывая ставни, здоровался с таращившими на него глаза прохожими, кланялся соседям и торопил жену, и дочерей наводящих порядок в лавке. — "Поворачивайтесь, едрёна корень, мы и так припозднились. Солнце вон носы щекочет". Как будто он не сидел несколько лет сиднем, как будто ему не только вот бегом, сейчас приспичило…