Книга Ступени ночи - Милош Латинович

это из-за чести, потерянной на кону. С Богом или с дьяволом ссоры не затевают. Но это облеченной в молодость надменности было не под силу принять – ей было не знать ни о Боге, ни о правилах. Вместо поэзии удовольствия я замахнулся мечом лжи, которой я кую чудовищную верность. Делом опасным, таким, что все отказываются от него, теперь я стираю печать стыда с горячей щеки. В ответ от всевышнего я снискал ореол непохожести и жизнь, что не имеет края. Уверенность вора, что наслаждается своим мастерством, инстинкт убийцы, что любит свое гнусное дело. Я стал противоположностью, удаленной от слезливой толпы людей. Одиноким. Самому себе незнакомым. Я, или, может быть, нет. О себе не размышляю, не знаю самого себя. Кто я и куда ведет меня путь? Я не знаю и сам, – говорил Гречанский, глядя, как из-за низких песчаных холмов острия турецких копий вонзаются в горячий зрачок послеполуденного солнца. Он ожидал, что кто-то из всадников, выйдя вперед, погонит коней на верх песчаного холма и тем обнаружит свое присутствие, но этого не случилось. Иногда лучше всего спрятаться в глазу врага. В его душе.

Тишина разливалась невероятная.

Входя в каштиль, Гречанский видел, как на горизонте день, в рамки которого было всажен искаженный лик всех времен года, терялся в густом масле тьмы. Он впадал в нее, тихо и неумолимо, исчезал подобно широкой реке, добравшейся до равнины, в бесконечности океана.

Выходила луна. Округлая. Желтая. И угрожающая.

Линия горизонта исчезла наподобие той едва заметной, колеблющейся черты на океане. Утонула в голубизне неба или невероятной синеве волн. В равнине границ соприкосновения неба и земли неслышно канула в жерло тьмы, наподобие выпашего из руки золотого в зыбучей грязи Паннонии. Пропала в черной рубахе ночи.

Слышен был только ритмичный шум невидимого огромного моря, наподобие дыхания зверя.

Далеко был в тот вечер Гречанский от океанского берега. Лишь запах соли напоминал ему об океане.

Викентий Гречанский видел это огромное водное пространство несколько лет назад. В стране басков он побывал одной хмурой осенью – там он должен был забрать списки маврских заметок о завоевании Пиренейского полуострова, в которых баски были описаны как неверные чародеи, что их недвусмысленно относило к книжным людям, то есть к христианам. Он позабыл бы причину того необычайного задания, но покуда жив, будет помнить иглы холода, переплетенные с гривой морского ветра, и дождь, что падал с неба в те ноябрьские дни. Ему казалось, что дождь будет идти годами.

Лило как из ведра, когда Гречанский въехал в город Бордо. И еще несколько дней, пока он находился в дивном городе, где lilia sola regunt lunam undas castra leonem[2], дождь стучал по кровлям роскошных палат и искусно выстроенных церквей, переполнял улицы, площади и людей, что скрывали лица под широкими капюшонами. Помнил Гречанский зловещую тишину отдаленных гостиных дворов, скудный свет и запах свечей и вино, густое и алое, словно кровь алебардой[3]пронзенного жеребца. Кровь конская. Кровь людская. На своем веку ратника Гречанский насмотрелся и того, и другого. То вино в Бордо напоминало ему кровь и было ему слегка противно, пока он смотрел на него в хрустальном стакане, но пьянящий запах смородины развеивал дурные картины, что рисовались на стекле памяти. В том крепком вине был сокрыт вкус шиповника и черного перца. Вино вязало рот и веселило сердце. В Аквитании и Лимузине Гречанский пробовал гусиную печень фуа гра, ракушки Сен Жак в пене из пармезана и молока, устрицы, политые лимонным соком, омлет с икрой морского ежа и превосходную телятину с брусникой. То были великолепные пиры в Биаррице, Мимизане и Кадиллаке на реке Гаронне. Все эти вкусы и запахи быстро исчезали в холодном осеннем дожде Аквитании и горьких ветрах Пиренеев, так что, добравшись до Марселя, Гречанский больше не чувствовал на губах терпкий вкус мерло и медовую сладость вареной телятины, но не забывал искусной Лоретт Биго, девушки из бордосского предместья Ле Виктуар, которая знала пути к скрытым точкам удовольствия, хотя от рождения не имела рук, однако свои чары любви наводила роскошными пухлыми губами, носом, пальцами ног, мягкими ступнями и телом, гибким и ловким, словно дельфин в воде.

Несколько лет спустя после проверки и разбора доставленных артефактов баски сделались людьми книги и стали прибывать как военные наемники через Пьемонт в южные края Паннонии. Так в сражениях сербов, венгров и турок порой слышались баскские боевые кличи, развевались флаги с крестом лаубуру – который, согласно одному толкованию, представляет четыре головы – четыре области, а по другому, означает дух, жизнь, сознание и форму – и палили длинные и тяжелые аркебузы, носимые как убийственное оружие.

Тогда, в Аквитании, Викентий Гречанский коснулся ледяной воды океана.

Босыми ногами, подвернув штанины, чтобы не замочить. Слегка склонившись вперед, он сморел в землю. Изучал точку, до которой волна, разлившись десяток метров дальше, расстилается – когда станет озером, и зеркалом, и масляным пятном, – поднимается по мягкому откосу берега и не спеша останавливается – край, отороченный нежным жемчугом, – чтобы потом на миг поколебаться и наконец двинуться, кажется, легким путем возвращения, а на самом деле быть лишь добычей, предназначенная губчатой жадности того песка, который, до тех пор боязливый, вдруг пробуждается и краткий бег воды в отступлении испаряет в пустоту.

Море дышит вечностью, даже когда оно окаменело в равнину.

Гречанский смотрел, стоя в воротах каштиля.

В несовершенном круге его оптической вселенной совершенство этих колебаний делало обычными обещания, которые из-за неповторимой простоты каждой отдельной волны были обречены на невыполнение. Не было пути остановить это непрестанную смену творения и уничтожения. Его глаза искали описуемую и согласованную истину полной и известной картины, а вместо того бросались за неуловимой недосказанностью хаотического движения, которое каждый научный взгляд втайне лелеял и подвергал осмеянию.

Гречанский повернулся. Вдруг у него закружилась голова. Ему стало не хватать воздуха. Он прислонился к горячей кирпичной стене. Слова испарились. Он не знал, ни где находится, ни который нынче час.

– Я вижу сон. Если это сон, где вижу сон, с каких пор вижу сон, а может быть, в этот миг, видя себя во сне стоящим у ворот неизвестного каштиля в глуши Паннонии, я на самом деле мирно сплю в тени старых пальм на побережье в деревне Сен-Трожан-ле-Бен на острове д’Олерон. Однако вокруг меня нет неукротимого океана. Нет бескрайной печали, как та, в Мимизане. Нет женских туфелек. Сапожек женских. Нет шепота волн. Предало меня море, –