Книга Посторонний человек. Урод. Белый аист - Людмила Георгиевна Молчанова

— тихо повторила следом за ней Лилька, переступив с ноги на ногу. Я услышал, как в ее ботиках хлюпнула грязь. «

— Ведь только позавчера дали мне слово, что будете вести себя как следует!

У мамы задрожали щеки, и подбородок, и губы, и ресницы. Я молчал, стараясь стоять к ней боком, чтобы она, чего доброго, не заметила порванный рукав. Но тут вошла бабушка Селиванова и загородила меня собою.

— Елизавета Сергеевна, душа моя, успокойтесь, — сказала она. — Ничего страшного не случилось...

Стоя позади бабушки, я смотрел на ее сгорбленную спину, на серенькую кофточку в цветочках и думал, что из всех старух на свете она, наверное, самая добрая и умная. Бояться было уже нечего, и Лилька это быстро сообразила. Она мигом сбросила грязное пальтишко, ботики, мокрые чулки и, устроившись на сундуке, принялась растирать свои красные озябшие коленки. Я тоже сунул портфель с книгами в угол возле двери и проворно снял куртку.

— Всегда, всегда что-нибудь да натворят! — продолжала жаловаться мама. — Не одно, так другое... Позавчера кактус сгубили, а вот сегодня... Да посмотрите вы, бабушка, на ее щеку!

— Ну и что? Щека как щека, — спокойно сказала бабушка Селиванова. — И о прошлом нечего вспоминать. Что у тебя — цветов мало? Кругом заставлено, даже на кухне не продохнёшь от твоих лопухов. А ты про какой-то огурец с колючками вспомнила...

— Огурец! — возмутилась мама. — Ну, знаете ли, бабушка... Назвать огурцом кактус...

Лилька не удержалась, фыркнула в кулак, а я подумал, что, кажется, мы зря разрезали кактус. Во всем виноват был Гурик Синичкин, который заявился к нам как раз в такое время, когда мама ушла вместе с дядей Демой смотреть спектакль в драмтеатре. Гурик, как только увидел кактус, загорелся и подбил меня посмотреть, откуда все же растут у кактуса колючки. А как посмотришь? Ну, и пришлось распластать его...

— Нет, бабушка, лучше уж вы молчите, если ничего не понимаете в цветоводстве и растениях, — не унималась мама. — Это самое интересное дело, самое благородное...

— Полно, душа моя, все знаю. И астры твои новые, что возле больницы растут, видела, глаз отвести нельзя, это верно, только поищи-ка для Лилюшки сухие чулки, а то у нее губенки даже посинели...

Мама опять вспомнила о нас, опять у нее сошлись тонкие черные брови, и опять она посмотрела на меня, но уже не так строго. Она подошла к комоду, выдвинула ящик и принялась отыскивать Лильке сухие чулки, а заодно и мне чистые носки.

— Вот за это хвалю. — Бабушка с хитринкой глянула на нее. — Чулочки заштопаны, сразу видно — порядок соблюдаешь. Юрик, — обратилась она ко мне, — что же ты глазеешь, переобувайся...

Бабушка села рядом с Лилькой на сундук и стала помогать ей натягивать чулки. Мама велела мне перестать шмыгать носом и садиться быстрее за стол. У нее, оказывается, успела простыть картошка. Я совсем повеселел, когда мама упросила бабушку Селиванову отужинать с нами.

Ужин шел к концу, мама разливала чай и вдруг вспомнила, что забыла посмотреть мой дневник. У нее был заведен строгий порядок: просматривать наши отметки перед ужином.

Конечно, я так и знал! Как только подал маме дневник, как только она увидела новую двойку по арифметике, так и разошлась опять.

— Что же, наконец, мне с тобой делать? — спросила она так строго, что Лилька вздрогнула, а бабушка отодвинула от мамы подальше стакан с чаем. — Кажется, уже все перепробовала: и уговаривала, и наказывала, — ничего не помогает. Ну, скажи на милость, на что ты надеешься?

Мама задумалась, помолчала и после короткой передышки снова взяла меня в оборот, упрекая, что я закоренелый лентяй, бесхарактерный человек, и неудивительно, если до сих пор меня не приняли в пионеры.

— Неужели, Юрик, мне каждый раз вместе с тобой за твоими уроками сидеть?—под конец спросила она. — Ведь и в прошлом году, если бы не Софья Ивановна — наверняка бы остался в четвертом классе на второй год. И все это потому, что нет над вами твердой руки...

Тут она посмотрела на фотографию, прибитую над моей койкой, поджала губы и сердито блеснула глазами. Я только вздохнул. На карточке был снят мой папа — очень веселый и очень красивый. Раньше он жил с нами, а потом уехал в Москву по какому-то важному делу и почему-то не вернулся совсем. Мы с мамой тогда его ждали, ждали, да так и не дождались. Потом узнали, что в Москве папа заболел и чуть-чуть не умер, но все же поправился, а к нам так и не приехал. Каждый месяц папа присылал нам денег, но я бы согласился ни копейки не получать, лишь бы. он жил дома и, как все отцы, приходил в школу на родительские собрания.

Как-то один раз, очень давно, когда я еще учился в третьем классе, я все же Спросил маму (потому что меня спрашивали ребята), что случилось с отцом, почему он не кажет к нам глаз. Мама сразу оборвала меня, сказав, чтобы я никогда не вспоминал этого человека. С тех пор я не затевал разговора об отце, будто у нас его никогда и не было, но не забывал, как велела мама, а помнил о нем все время. И карточку не разрешал снимать: карточка не мешает, пусть висит себе...

— Вот что, — наконец подала голос бабушка Селиванова,— нечего тебе, душа моя, расстраиваться попусту. Ты, кажется, говорила, что нынче собрание у вас?

Мама только отмахнулась:

— Уйдешь от них! Опять все вверх дном поднимут.

— Ступай, ступай!—сказала бабушка. — Присмотрю за ними. А тебе отставать от других не след. И горевать тоже не полагается. Сама знаешь, что без труда ничего не дается. С цветами возишься, выращиваешь. Иной раз их и солнце припечет, и морозцем прихватит, а тут хочешь, чтобы ребята выросли легонько да быстренько...

Бабушка все же уговорила маму, и та отправилась на свое собрание, чтобы не отставать от других людей. Мы остались одни, посидели, помолчали. Наконец я не вытерпел и посмотрел на Лильку, а она на окно. По нему медленно стекали кривые частые струйки, и казалось, что стекла плакали.

— А вы не переглядывайтесь, голубчики, — предупредила бабушка. — Все одно никуда не пойдете.

— Мы и не собираемся никуда идти, — с обидой сказала Лилька.—