Книга Сам по себе - Святослав Владимирович Логинов

случае, ни на что другое он был неспособен.

Малышу надо помочь. Мысль пришла неожиданно и навсегда.

Харизма осторожно, чтобы не пораниться, потянула стальную занозу.

— Нет, я сам! — отчётливо произнёс малыш.

Вот это да! Он, оказывается, умеет разговаривать! Три слова и только одно совершенно непонятное. Что значит — сам? Харизма задумалась. Долго ли она пребывала в прострации? Когда всё время собрано в тебе, такой вопрос не имеет смысла. Наконец, Харизма вернулась в себя с готовым ответом, которого у неё только что не было.

Сам — это имя! И неважно, что Сам настолько мал, что имени негде поместиться, с этой минуты имя есть! Сама зовут Сам!

* * *

Опираясь на копьё, Сам брёл по податливой бескраине. Острый конец пики расчерчивал туман над головой. А попробуй пику переверни, и она уйдёт в почву, не встретив никакого сопротивления. Такой уж мир достался ему, студенистый.

Сам ткнул согнутым пальцем под рёбра. Мягко, как и всё в мире. Потом постучал тем же пальцем по лбу. Вот тут — иное дело. Хотя, если весь мир будет такой, он умным получится, выживать в нём будет непросто.

Хотелось есть. Прежде Сам ничего не ел, вот и не хотелось. Он и сейчас ничего не ел, но был бы не против положить что-нибудь в рот. Только такое, чтобы оно было повкуснее стальной веселки.

Жёлтая полупрозрачная тень шевельнулась перед ним. Вообще-то всё кругом было жёлтым и полупрозрачным, более того, всё кругом пошевеливалось, но эту тень выдавало то, что она оказывалась слишком жёлтой и не вполне полупрозрачной. Кроме того, эта тень явно стремилась заглотить другие тени, которые не вызывали никаких подозрений. Сам наклонил копьё и встретил неприятную тень занозистым остриём. Раздался отчётливый скрежет.

Зубы! У проглота были такие же зубы, что и у Сама.

Совершенно не хотелось проверять, сможет ли непригожая тень перекусить наконечник копья, как то когда-то удалось Саму.

Сам отдёрнул копьё, ударил сверху, и другой раз, и третий. Зубов там не было, копьё с лёгкостью разрубало невещественную плоть. Казалось бы — победа, но у жёлтого обнаружились лапы с острейшими когтями. Отрубленные лапы переставали драться, но их было много. Сам умел считать до трёх, но лап было больше, и на каждой куча когтей.

Любое множество, имевшее начало, рано или поздно, кончается. Кончились и царапучие лапы. Сам сзади подскочил к безвредно щёлкающей пасти и копьём развалил её на три и ещё раз на три куска. И лишь потом обнаружил, что устал. Прежде ему уставать не доводилось.

Сам уселся на ковёр из жёсткой шерсти, ободранной с врага. Странное дело, вроде бы он хорошо подрался, а есть всё равно хочется.

Смутная тень появилась в выщипанном пространстве. А если прислушаться, то можно разобрать бормотание:

— Великий бог, повергающий врагов, восседающий над богами, царь над царями, повелитель громовой стрелы, пронзающей сущее, бог богов, царь царей, король королей, портной мироздания, сапожник сапожников…

— Это кто такой замечательный? — спросил Сам.

— Это ты. Ты бог.

— Какой же я бог, если я есть хочу?

— Ешь.

— Что тут есть?

— Меня, — с редкостным простодушием ответил приползший.

Сам задумался. Будь на этом месте Харизма, самое время остановилось бы на период её размышлений, но Харизма где-то затерялась, и потому ответ нашёлся быстро.

— Я не могу есть того, с кем я разговаривал.

Вообще никаких запретов для Сама не было, он мог есть что угодно и когда захочется, но раз запрет произнесён, то он немедленно появился. С этой минуты не только Сам, но и никто в мире не мог есть того, с кем только что беседовал.

Хлопотливый ползун удалился и вскоре вернулся, нагруженный чем-то мягким.

— Мы это едим. Говорить оно не умеет, а называется мошок. Очень вкусно.

— Великолепно! — изронил Сам слово, которого прежде не было.

Сам наелся, и его разморил сон.

Сон это временная смерть, после которой иногда оживаешь. Будь иначе, смерть для бессмертного была бы недоступна, а это несправедливо.

Сам, спустя некоторое время, ожил и долго не мог узнать себя самого. Всё тело, руки, ноги, даже лицо покрывала жёсткая соловая шерсть. Когтистые лапы, которые он доблестно отрубал, подползли к нему во сне и приросли в самых непригожих местах. При этом они умудрялись дёргаться и больно царапать всё, до чего могли достать.

Сам ухватил лапу, что торчала из живота чуть ниже рёбер, и, что есть силы, дёрнул, разом оторвав мохнатую мерзость. Боль секанула по всему телу, обильно потекла кровь.

Тихонько подвывая сквозь сжатые зубы, Сам отодрал ещё одну вросшую в живот лапу, попытался копьём сбрить с груди приросший дикий волос. Содранные клочья падали к ногам, но на их месте тут же нарастали новые. А что делать с шубой, покрывшей спину — там копейным лезвием не достанешь?

Оторванные лапищи елозили внизу, выискивая место, где присосаться, ещё одна, приросшая со спины, вгрызалась в поясницу, и ничто не собиралось сдаваться. Чем их можно остановить? Только сжечь! Но для этого надо знать, что такое огонь, и где его берут.

В отчаянии Сам вздел копьё и ударил им вглубь, куда прежде не решался касаться. Выворотил ком нижнего тумана, следом ещё и ещё, углубляя яму.

Замечательная вещь — копьё! Как его ни поверни, оно всегда остаётся откушенным куском небесной мутовки. Надо, у него обнаружится лезвие, которым можно побриться, захотелось, ковыряй нижнюю твердь. Тогда родится слово «лопата», но суть мутовки останется неизменной.

Яма получилась глубочайшая. Нижний туман на глубине оказался каменистым, от ударов посыпались искры. Сам замер. Он увидел огонь и сразу узнал его. Клочья содранной шерсти падали в огонь и вспыхивали коптящим пламенем. Новых им на смену не появлялось.

Камни, там, куда пробился Сам, уже не скрежетали. Они казались мягкими и готовы были течь от жары. Сам лупил безостановочно, обращая каменную крошку в магму. Волос трещал, сгорая, оторванные лапы скорчивались на огне, лишь те, что оставались приросшими, дёргались и драли когтями обожжённую кожу.

— Дрянь, тварь, мразь! — орал Сам слова в которых смысла было куда меньше, чем злых чувств.

И бил, бил копьём, пробуждая кипение лавы.

Дым и пепел поднимались столбом, скручиваясь в вышине в подобие зоркого глаза, наблюдающего безумные геройства Сама. Оно взирало, не мигая, в самый центр катаклизма, потом в вышине грохнуло, рассыпавшись треском, несвойственным небесам, и оттуда обрушилась сияющая полоса, распадающаяся на несколько острых молний.

Первый раз Сам видел небесную мутовку, всю, как она есть, и не надо быть провидцем, чтобы понять: