Книга Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов» - Евгений Владимирович Акельев

таинственный мир прошлого уже в середине XIX в. Так, Ф. И. Тимирязев был поражен семейным преданием Нарышкиных, связанным с передававшейся из поколения в поколение с петровских времен семейной реликвией – шкатулкой, в которой на шелковой с вышитым крестом подушке покоилась чья-то длинная седая борода:

Рассказ этот, по нашему мнению, до такой степени носит на себе отпечаток прошлого времени, со всеми его религиозно-мистическими и суеверно-поэтическими преданиями и понятиями, что представляется нам как бы страничкою, выхваченною живьем из истории XVIII века, и несравненно резче и рельефнее всякого исторического и научного исследования проводит бесповоротную грань между до-Петровскою Русью и современною нам эпохою. Достойно замечания, что наперекор, так сказать, естественному закону природы всякое прикосновение к старине, всякое, даже случайное, обращение к минувшему времени, по-видимому омертвелому и отжившему, как-то освежает современного человека. Ему приятно изредка окунуться в этот мир своеобразной, суеверной фантазии и непочатой, грубой поэзии и стряхнуть с себя подчас тот нестерпимый гнет, который наложила на него современная нам, всепоглощающая атмосфера реализма[12].

Эти необычные представления, составлявшие неотъемлемую часть «жизненного мира» людей Московского царства, которые побуждали их к еще более странным для нас действиям, послужат для меня своеобразной point of entry[13] для изучения сложнейшей и неповторимой эпохи, каковой являлось время Петровских реформ. В своем исследовании я исхожу из гипотезы, согласно которой противостояние сторонников и противников брадоношения находилось в эпицентре того культурного и политического взрыва, который уничтожил старую, Московскую, средневековую Русь и привел к формированию нового, имперского общества. Поэтому в ходе работы над этой темой я не терял надежды на то, что реконструкция этого нового Мисопогона позволит обнаружить неожиданный угол зрения на механику тех тектонических культурных, политических и социальных изменений, которые происходили в России конца XVII – первой половины XVIII столетия.

2

Есть и другая важная причина, по которой перспектива специального исследования брадобрития при Петре I представляется особенно заманчивой. Выдающийся знаток российских реалий второй половины XVII – первой четверти XVIII в. М. М. Богословский, характеризуя особенности петровского законотворчества, отмечал:

В Московской Руси при тех узких задачах, которые ставило себе государство и которые практически не шли далее внешней обороны, сбора средств на нее и суда для поддержания внутренней безопасности, законодательная норма касалась немногих сторон жизни частного человека, задевая их лишь постольку, поскольку это было необходимо для решения немногих и несложных государственных задач. Правда, государство в московскую эпоху ложилось тяжелым бременем на общество, привязав значительную его часть к повинностям службы или тягла, стесняя свободу этих служилых и тяглых элементов, запрещая им покидать свое состояние и менять род занятий, прикрепляя их к известной общине, сковывая самую общину порукой и, наконец, прикрепляя известную часть тяглецов не только к общинам, но и к отдельным лицам. Но в житейский обиход лиц, обязанных государственной повинностью, государство вмешивалось лишь в том размере, в каком это было нужно для обеспечения ее исправного несения. <…> Почти все, что государство делало для благосостояния подданных, состояло в той внешней и внутренней безопасности, которую оно им давало. Защитив их от неприятельского вторжения извне и от лихих людей внутри, оно считало свою задачу оконченной, предоставляя затем подданным самим устраивать свои отношения и самим достигать каких угодно степеней благополучия[14].

При Петре I эта традиционная матрица взаимоотношений государства и общества подверглась коренной ломке. Теперь государство стремилось осуществлять «надзор за частной жизнью каждого человека, войти в его дом, его семью, следить за его образом жизни, бытом, нравами, даже внешним видом»[15]. Философские основания этих важнейших изменений ориентиров государственной политики хорошо исследованы[16]. Но какая повседневная практика скрывалась за риторикой многочисленных и многословных указов и инструкций?[17] Какими реальными ресурсами для проведения в жизнь своих многочисленных и претенциозных инициатив обладал царь и его агенты? Каким объемом автономии по отношению к власти обладали российские подданные в различных социальных и географических пространствах Московского царства? Думается, вряд ли все эти вопросы могут кому-то показаться малозначительными.

Но почему именно указ о брадобритии должен представлять особенный интерес для их рассмотрения?

Мне кажется, что вообще сложно найти другой микрообъект, который таил бы в себе столь потрясающие перспективы для изучения природы власти в петровской России. Во-первых, именно эта инициатива Петра I (какой бы анекдотичной она с первого взгляда ни казалась) затрагивала подавляющее большинство политически и экономически активного мужского населения, а значит, обеспечивает для исследователя максимально широкий социальный и географический охват. Во-вторых, это распоряжение Петра I, как никакое другое, пронизывало каждого отдельного индивидуума насквозь, в одинаковой степени как вторгаясь в сферу частной и бытовой жизни, так и затрагивая глубоко укоренившиеся эстетические, гендерные, этнические и даже, не в последнюю очередь, религиозные представления[18].

Разумеется, в ходе исследования я имел в виду великие концепции власти, сформулированные М. Фуко, Р. Далем, С. Льюксом и др.[19], но при этом старался не придерживаться какой-то концепции специально. Иными словами, я сознательно исходил из «нулевой точки», то есть из позиции абсолютного незнания того, чтó есть власть в петровской России, кто и в каком объеме ею обладал, как происходило ее перераспределение и т. д. У меня имелось на вооружении только «социологически аморфное»[20] определение Макса Вебера: «Власть – любая вероятность реализации своей воли в данном социальном отношении даже вопреки сопротивлению, на чем бы эта вероятность ни основывалась»[21].

Это определение имеет важное методологическое следствие. Если исходить из того, что власть – это возможность одних акторов (А) навязать свою волю другим (Б) даже вопреки возможному сопротивлению с их стороны, это означает, что власть не есть некая объективная данность, она «не есть принадлежность индивидов, а существует в отношениях между ними»[22]. Следовательно, власть в петровской России следует рассматривать не как довлеющую над людьми силу государственных учреждений или политической идеологии, но как эмпирику реального взаимодействия конкретных людей, помещенных в их повседневный контекст.

Исходя из этих соображений, я рассматриваю и описываю взаимодействие различных акторов (как субъектов, так и объектов власти) вокруг петровской инициативы о запрете на брадоношение. При этом пытаюсь выявить, в каких пространствах (социальных и географических) существовала возможность одних акторов (А) навязать свою волю (запрет на брадоношение) другим (Б), на чем эта возможность основывалась, а также каковы были формы и обстоятельства сопротивления и способы обратного воздействия, то есть при каких условиях и каким образом акторы (Б) могли повлиять на акторов (А),