Книга Вода в решете. Апокриф колдуньи - Анна Бжезинская

роде, – сказал он им, когда они впервые предстали перед ним, прося позволить им поселиться на каменистой земле, что была в те времена пустошью и обителью дикого зверя, – я назначу вам дань, скрытую в самых темных глубинах земли; отныне вы будете по моему приказу добывать вермилион; я же, несмотря на мерзость ваших верований и обычаев, окружу вас заботой и буду защищать от других». Согласно легенде, хотя вы предпочитаете стыдливо ее замалчивать, граф Бональдо вырезал на руке эмблему своего рода, а старейшины так же начертали на своих ладонях знак света, и так рукопожатием скрепили они клятву, посыпав раны вермилионом. И хотя общеизвестно, что неочищенная руда является ядом, для них она оказалась кладезем чуда, продлевающим жизнь сверх человеческой меры; и так каждый прожил в добром здравии троекратную человеческую жизнь, и по той же причине графа Бональдо некоторые люди называют сейчас чернокнижником, приравняв его таким образом к тем несчастным, стенающим ныне в ваших подземельях. Так, мой милостивый синьор, был заключен договор, соединивший многие поколения назад род графа Дезидерио с родами просветленных, живущих с той поры в четырех деревнях вокруг горы Интестини.

Я признаю, что моя мать была одной из просветленных, что не должно удивлять вас, синьор, поскольку здешняя округа уже много поколений следует тропой света. Старосты, законники, сборщики податей, смотрители шахт и стражники в одинаковой мере охвачены ересью, а с ними и целые цеха кузнецов, слесарных дел мастеров, механиков и землекопов, вплоть до простых пастухов, слуг, погонщиков мулов и крестьян, что за всю жизнь не откопали ни крупицы вермилиона, но бросают в землю зерно, чтобы оно умерло и дало урожай, а это, как вам хорошо известно, ждет и каждого из нас, хотя бы и после смерти. Все они источают сладкий аромат ереси, но, как вы сами понимаете, до недавнего времени эти земли не подлежали власти трибунала, к которому вы имеете честь относиться, и жили мы по собственным законам. С тех пор же, как не стало графа Дезидерио, много договоров ушло в небытие; братья в сандалиях и жирные монахи вступили в Интестини, на запретную землю четырех деревень просветленных, которая с давних пор притягивала их жадные и тщетные взгляды. Правда, я признаю, что наш бедный падре Фелипе, коль скоро уж он здесь обосновался, как курица на насесте, с самого начала старался не выступать слишком рьяно против своих новообретенных еретических овец, ибо даже к благим целям легче завлекать медом, а не розгами. Потому он терпел визиты в деревню братьев Лордони, известных пьяниц и богохульников, которые каждый год накануне зимы спускались с высоких пастбищ. Он вел с ними дружелюбные беседы у входа в храм, словно заботясь об их душах, хотя на самом деле его больше интересовала их сестра Эракла, торговка овечьими сырами. Вскоре стараниями падре она стала, как говорят, его фокарией – хранительницей домашнего очага, ибо священник, поверьте мне, тоже нуждается в ком-то, кто будет готовить ему еду, рубить дрова, стирать рубашки и греть постель. Добавлю все же, что делать это следует благоразумно и тайно, ибо честь женщины соткана из слов, а достоинство мужчины кроется в его поступках. Добавлю также, что почтенный падре Фелипе понимает это превосходно, потому Эракла, за которой стоят два брата и внушительная фигура настоятеля, остается женщиной, достойной уважения, несмотря на то что добрые десять лет она таскалась по горам, протирая задницей постели на бесчисленных постоялых дворах, в деревенских хижинах, логовах разбойников и пастушьих лачугах, в то время как потаскухой и ведьмой называют меня.

Ответствую, это правда, что моя мать родила троих детей, и я самая старшая из них. Нет, синьор, я не знаю, какой мужчина впустил в меня дух. Ибо человек, как вы сами признаете, это всего лишь бочка с мясом, в коей тлеет огонек духа, но нисходит он на ребенка не в церкви, он передается от родителя. Вода, которой вы, монахи, велите поливать младенцев, способна лишь погасить его, поэтому мы, просветленные, не принимаем детей в общину, пока они не достигнут седьмого года жизни, а огонь не разгорится в них сильней. Обо всем этом вы, должно быть, уже знаете; падре Фелипе наверняка успел вам пожаловаться, с какими суевериями довелось ему бороться в нашей округе, где чернокнижники размножаются быстрее кроликов, а ведьмы густо облепили печные трубы, словно галки, и все это творится здесь веками, с тех самых пор, как просветленные согласились добывать вермилион.

Ответствую, да, мне было сказано то, что говорят всем детям, рожденным в четырех деревнях вокруг Интестини – и да будет известно вам, что названия им были даны по оттенкам вермилиона: Червен, Кармин, Киноварь, Пурпур, – что свет души, ежели разжечь его достаточно сильно, не угасает в человеке, сойди он хоть в глубь земли, в отличие от тела, уязвимого перед железом и огнем, о чем нам здесь истово в последнее время напоминал Рикельмо, магистр сего трибунала, к которому и вы имеете честь принадлежать. Свет души горит в нас сильнее, чем в ком-либо другом, и именно он позволяет просветленным спускаться в Интестини и возвращаться с незамутненным рассудком. По этой же причине столетия назад граф Бональдо взял нас под свою опеку, и, поверьте, он сделал это не по доброте душевной, а исключительно ради того, чтобы мы добывали для него вермилион и сделали его род богатым и могущественным, что в итоге и произошло.

Если же вы призываете меня вернуться из тех стародавних времен в дни моего детства, знайте, что грехи моей матери, если она действительно совершила их, не ложатся на просветленных. Старейшины деревни, а с ними и ее собственный отец, прокляли ее, когда она родила первого ребенка, дочь с клеймом бастарда за ухом, как будто там присел мотылек. По-прежнему без труда вы отыщете эту выпуклую, пористую тень между моими волосами, тем более что они поблекли и поредели с течением времени, но, сколько бы вы меня ни кололи булавками и ни грозили вечными муками, вы не нащупаете там никакого колдовства.

Ответствую далее, и многие не без удовольствия подтвердят мои слова, что свет в моей матери струился слабо и зыбко, хотя с тех пор, как ее, беременную, изгнали из родного подворья, она не прекращала попыток разжечь его в себе как можно сильнее, и будучи ребенком, засыпала я под приглушенный шелест ее молитв. Свет масляной лампы превращал ее тело в тонкий, будто вылитый из черного стекла контур, когда она с болезненным стоном