Книга Живая мозаика - Людмила Константиновна Татьяничева

дубки на страх врагам!»

Это была первая и последняя весточка.

Весной сорок четвертого года Ивану Гребневу вручили небольшую квадратную посылочку. Под обшивкой небеленого холста оказалась картонная коробочка, а в ней, один к одному, бронзово светились тяжелые, словно отполированные, желуди. На дне лежало письмо, написанное крупным слабым почерком:

«Дорогой Ванюша! Посылаю желуди, обещанные тебе моим Алешенькой. Погиб он геройски, в бою под Ростовом. Если посчастливится тебе вырастить дубки, пусть они будут напоминать о вашей дружбе с незабвенным моим сыночком».

Письмо обсуждали на комсомольском собрании. Спорили, где лучше всего посадить подмосковные дубки. В конце концов решили отвести им светлую полянку возле тополя на пришкольном участке. К тому времени школьное здание было возвращено детям.

Ухаживать за деревьями Ваня взялся сам. Да не один, а вдвоем с десятиклассницей Ниной — темнокосой застенчивой девушкой.

Саженцы долго не подавали никаких признаков жизни. Но их заботливые, неутомимые шефы верили, что хотя бы один дубок должен непременно взойти.

Так оно и получилось. Проклюнулся вначале один-разъединственный зеленоватый росток. А дубок ли это? Кто знает… Но все сомнения рассеялись, когда растеньице, потеснив соседние травинки, стало крепнуть и, налившись густой зеленью, выбросило сразу два крепких резных листочка. Ваня оградил дубок сетчатой изгородью, чтобы ребятишки, играя во время перемен, ненароком не помяли малыша.

С каждой новой весной кудрявое деревцо крепло и поднималось ввысь, догоняя своего хозяина. Теперь за дубком ухаживали не только Иван Федорович и Нина Андреевна, но и их первенец — Алеша.

Сейчас трудно установить, кто из них впервые назвал комбатом сильное солнцелюбивое дерево, выращенное на суровой железногорской земле. Но произнесенное однажды название это запало в душу, обрело силу, зазвучало.

…Разные бывают памятники. Из вечного гранита. Из мрамора и бронзы. Из чугуна и нержавеющей стали. Но Иван Федорович считает, что не придумать лучшего памятника, чем наполненный могучими соками жизни живой веселый дуб, в желудях которого дремлют будущие дубравы.

Всю эту простую и вместе с тем удивительную историю я хорошо знала. Сегодня она снова возникла во всех подробностях, и мне захотелось как можно скорее увидеть комбата. Ведь мы с ним не встречались уже несколько лет!

Еще издали я увидела рослое кудрявое дерево, возле которого стоял Иван Федорович — светловолосый крутоплечий человек с хорошим задумчивым лицом.

В эту минуту он наверняка думал о своем друге Алексее Дерябине, в память о котором горит зеленый живой огонь, зажженный доброй рукой от тысячелетнего российского великана…

ВСТРЕЧА С ЮНОСТЬЮ

В трамвайный вагон вошел юноша в спецовке, отливающей металлическим блеском и графитовой пылью.

Лицо паренька — чумазое, но веселое и озорное. Лет не больше шестнадцати.

Остановился неподалеку от автоматической билетной кассы — вроде и в сторонке, и в то же время на виду. Каждый, отрывая билет, невольно бросает уважительный взгляд на рабочего человека.

Невольная улыбка то и дело появляется на открытом подвижном лице подростка. Чувствуется, что он доволен и своей причастностью к заводской профессии, и прошедшим трудовым днем.

Наблюдая за юношей, я вдруг с пронзительной ясностью припомнила далекий-далекий день, когда вот так же, в тамбуре громыхающего старого трамвая, образца неведомо какого года, возвращалась домой после своей первой заводской смены.

С утра еще совсем новенькая спецовка из темно-синей ткани благодаря моим стараниям к вечеру приобрела глянцевитый блеск и стала похожей на кожанку. Добиться этого в такой короткий срок было не так то легко. Пришлось пожертвовать обеденным перерывом.

Наскоро проглотив бутерброд с «таком», а попросту кусок серого хлеба, и выждав, когда цех опустеет, я принялась старательно втирать в ткань куртки машинное масло, смешанное с металлической пылью. Получилось просто замечательно: за какие-то полчаса куртка приобрела солидный, бывалый вид. А комсомольский значок, прикрепленный на нагрудном кармашке, из которого выглядывали поблескивающие рожки кронциркуля, как бы завершал общую картину.

Умываться после смены я, разумеется, не стала. Даже не воспользовалась ветошью, чтобы обтереть руки.

Правда, я едва не нарвалась на неприятность. Наш комсорг тщательно следил, чтобы новичкам создавали нормальные условия. Встретив меня возле проходной, он решил, что мне подсунули старую спецовку. И страшно возмутился. Стоило немалых усилий доказать, что именно такую я и хотела получить.

Комсорг понимающе хмыкнул, видимо разгадав тайну превращения новой куртки в эту замурзанную робу.

Домой возвращались с подружкой Валей, громко и оживленно разговаривая. Обменивались впечатлениями нашего первого рабочего дня, с удовольствием произносили новые, еще полные удивительного смысла слова: суппорт, резец, расточка, резьба, норма, план…

Нам было радостно ощущать одобрительные, а порой и удивленные взгляды пассажиров: совсем еще девчонки, а, поди ж ты, управляют техникой, трудятся.

Память, память, какие богатства ты хранишь в своих потаенных глубинах! И достаточно порой незначительного толчка, чтобы прошлое стало явью.

И как я была благодарна этому чумазому юноше за воскрешенный в памяти тот далекий день — одни из самых светлых дней моей юности!

Подошла, спросила:

— Металлист?

— Фрезеровщик. А как вы узнали?

— По спецовке… — слегка усмехнулась я.

Юноша воспринял это вполне серьезно.

— Третий разряд оформляю…

Я от души поздравила молодого фрезеровщика, пожав уже успевшую загрубеть мальчишескую руку.

Дома поднесла ладонь к лицу, с удовольствием ощутив памятный запах машинного масла и металла. Запах заводского труда и рабочей романтики.

ЦАРЕВНА

Недавно, разбирая старые фотографии, я нашла любительский снимок, с которого, улыбаясь, смотрела миловидная девушка, каких в России, как ромашек на летнем лугу. Теплая волна прилила к сердцу. И надо мной зашумели синие ветры юности, которой дано видеть мир сквозь увеличительные линзы.

Большеглазая девушка, запечатленная заводским фотографом в те далекие годы, казалась мне прекрасной. И она действительно была красива, наша Царевна.

Впервые я услышала о ней от Коли Черемыкина — моего соседа по станку. Коля пришел меня навестить (к больным полагается проявлять внимание) и рассказать о цеховых новостях.

Событием номер один оказалось появление в цехе новой сверловщицы.

Особым красноречием Николай не отличался, а тут вдруг разговорился.

— Это же надо, — в его голосе слышалось явное восхищение, — Пашку Красильникова так отбрила, что тот онемел. Да еще пригрозила, что если посмеет еще раз дать волю рукам, то схлопочет пощечину.

— Ну, а Пашка что?

— В том-то и дело, что ничего. Буркнул только: «Подумаешь, царевна!» — и пошел, как побитый. Теперь новенькую все называют Царевной. Да она и впрямь на царевну похожа. Такая, как тебе сказать…

— Ну, ну, живописуй. Ты ведь мастер.

Николай обиделся:

— Тебе как другу, а ты ехидничаешь…

Уходя, он