Книга Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес

то, что нахально присвоил его себе. Наши ничтожности мало чем различаются: случайно и несущественно то обстоятельство, что ты – читатель этих упражнений, а я – их автор.

Х. Л. Б.

Реколета

Убеждены: все – суета сует,

средь залежей благородного праха.

Но тянем свой век, понижаем до шепота голос

в толще плавных рядов пантеонов,

чьи мягкие тени и мрамор

даруют надежду или предвосхищают

достойную встречу со смертью.

Как восхитительны склепы!

Строгость латыни на плитах,

соединение мрамора и цветов,

своды прохладны, словно внутренний дворик,

давнее прошлое, навечно – вчера,

здесь остановилось, слилось в единую точку.

Обманчив покой единенья со смертью,

мы обманулись и жаждем конечного мига,

жаждем грез и покойного равнодушья.

В легкой дрожи страстей, чести и шпаги,

в спящем плюще —

повсюду теплится жизнь.

Пространство и время – ее порожденья,

магический инструмент бытия и души.

Искра души едва лишь погаснет,

вместе погаснут, исчезнут пространство и время.

Точно так же погасшим лучом

отменяется отблеск вечерний,

отображение и существованье зеркал.

Тихие тени деревьев,

ветерка дуновенье среди птиц и ветвей,

душа, растворившаяся в тысячах прочих,

дивное чудо, однажды ставшее жизнью,

необъяснимое чудо,

но это чудо, призрачное повторенье,

очернено горьким ужасом сегодняшних дней.

Вот о чем размышляю я в Реколете,

там, где хранятся мои пепел и траур.

Юг

Стоять в одном из твоих патио и видеть

древние звезды,

сидя на скамье

в тени, смотреть

на рассеянные огни,

которым так и не смог в своем неведенье

ни имя дать, ни сложить из них созвездия,

чувствовать кружение воды

в колодце потайном,

аромат жимолости и жасмина,

молчание уснувшей птицы,

круглый свод, влажную прохладу, —

это и есть стихи.

Незнакомая улица

Тень голубиная —

так вечера начало евреи называли,

когда шаги легки и сумрак не мешает

увидеть, как приходит ночь,

что музыкой, старинной и знакомой,

звучит и опускается на землю.

В час этот, когда свет

прозрачно тонок,

я вышел к улице, которую не знал.

Она открылась предо мной широко,

мягкий свет струился по кровлям и стенам,

такой же, как и тот, что в небе

отражался, в глубине.

Все в этой улице – дома, ограды

палисадников, звонки, что у дверей,

и, может быть, мечты той девочки с балкона, —

наполнило мне сердце

чистою слезой.

Казалось, этот вечер тихий

заполнил улицу нежнейшим серебром,

что зазвучало вдруг, как позабытый,

но всплывший в памяти хорал.

Потом подумалось,

что улица в тот вечер была как бы чужой

и что дома на ней – подсвечники,

где жизнь людская – как свеча,

которая горит и угасает,

и каждый шаг наш —

шаг на пути к Голгофе.

Площадь Сан-Мартина

Маседонио Фернандесу

Искал я вечер,

но напрасно спешил по улицам.

Уже в порталах притаилась немая тень.

И, отливая блеском матовым,

как омут, вечер застыл на площади,

спокойный, чистый,

благодатный. Как лампа, светлый.

Как лоб открытый, ясный.

Печальный, как человек, что в трауре стоит.

Волненья улеглись

под сенью всепрощающих деревьев:

акаций, хакаранд —

их очертаний силуэт

смягчил мне памятника жесткий профиль,

в густой листве их замерцал,

перемешался чудесный свет,

от неба – голубой, а от земли – червленый.

Как хорошо: смотреть на вечер,

покойно сидя на скамье!

Внизу

вздыхает порт, о дальних плаваньях мечтая,

а площадь уравняла всё и вся

и приоткрылась вдруг, как смерть, как сон.

Труко

Колода перекраивала жизнь.

Цветные талисманы из картона

стирали повседневную судьбу,

и новый улыбающийся мир

преображал похищенное время

в безвредные проделки

домашних мифов.

В границах столика

текла иная жизнь.

Лежала незнакомая страна

с горячкой ставок, риском понтировки,

всевластьем меченосного туза —

всесильного Хуана Мануэля

и кладезем надежд – семеркой черв.

Неспешный мате

умерял слова,

перипетии партий

повторялись —

и вот уж нынешние игроки

копируют забытые сраженья,

и воскрешаются за ходом ход

роды давным-давно истлевших предков,

все те же строки и все те же штуки

столице завещавших навсегда.

Дворик

Ввечеру

гасит краски дворик утомленный.

Понапрасну полная луна

прежней страсти ждет от небосклона.

Дворик, каменное русло

синевы,

сбегающей по кровлям.

Вечность, безмятежна и светла,

на распутье звездном замерла.

Краткий праздник дружбы потаенной

с чашею, беседкой и колонной.

Надгробная надпись

Полковнику Исидоро Суаресу, моему прадеду

Пронес отвагу через Кордильеры.

Не уступил ни кряжам, ни врагу.

Его рука не знала колебаний.

Вошел в Хунин с победой, закалив

испанской кровью пики перуанцев.

Подвел итог пережитому в прозе,

сухой, как боевой сигнал рожка.

Скончался в ссылке. От него осталось

немногое: лишь слава и зола.

Роза

Худит Мачадо

Та роза,

которая вне тленья и стиха —

всего лишь аромат и тяжесть, роза

чернеющих садов, глухих ночей,

любого сада на любом закате,

та, воскресающая волшебством

алхимика из теплой горстки пепла,

та роза персов или Ариосто,

единая вовеки,

вовеки роза роз,

тот юный платонический цветок —

слепая, алая и для стиха

недосягаемая роза.

Обретенный квартал

Никому не была ведома улиц красота,