Книга Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

историю патриотических эмоций и, в частности, той формы гражданско-гуманистического патриотизма, который во главу угла ставит ценность человеческой жизни и «малого очага», с которого, собственно, и началась история патриотического «дыма отечества». XIX век демонстрирует более полную картину «войн патриотизмов», в том числе в периоды, когда Россия не отвечала на внешнюю агрессию, а сама осуществляла насилие как по отношению к входящим в ее состав народам, так и народам, находящимся за пределами российских государственных границ. Риторика патриотизмов девятнадцатого столетия продолжала звучать и в двадцатом. Кроме того, именно Отечественная война 1812 года, как Революция 1789 года для французов, стала началом отечественных общественных дискуссий на эту тему. Сама война уже тогда поставила перед современниками сложные вопросы, повторившиеся во Второй Отечественной войне 1914–1918 годов, в том числе касавшиеся расхождения народных и официозных образов войны и ее отдельных героев, темы коллаборационизма (под который подводились собственные патриотические позиции), жестокости собственной армии в отношении мирного населения (в том числе соотечественников), цене победы и т. д. Тем не менее основные главы книги посвящены кануну и периоду Второй Отечественной войны, а эпилог – Великой российской революции 1917–1922 годов, которую можно рассматривать как своеобразный переходный период между двумя империями.

Хотя патриотизм как явление был известен еще во времена Античности, греки патриотами именовали соотечественников, а патриотизм существовал в локальной форме как любовь к малому отечеству, своему «очагу». В XVIII веке в философии Просвещения стали возникать современные трактовки понятия, однако превращение этого феномена в национально-государственную доктрину произошло благодаря Французской революции. Именно в революционной Франции лозунг «Свобода, Равенство, Братство» стал идейной основой гражданско-революционного патриотизма, закрепленной на уровне государственной символики – «Марсельезы» и национального флага. Таким образом, патриотизм как государственная доктрина изначально имел революционные корни, существовал именно как революционная идея. Впоследствии французский государственный патриотизм, приобретя официальный статус, избавился от своего революционного смысла и стал считаться консервативной идеологией. Подобная инверсия характерна для большинства понятий, меняющихся с течением времени. Однако история патриотизма показывает не только линейно-исторические трансформации, но и одновременное существование разных патриотизмов. Их разность определяется как интерпретациями таких категорий, как «отечество», «нация», так и отношением к патриотизму как постоянной идеологии или временному настроению. Именно поэтому патриотические дискуссии часто ведутся на разных языках, и оппоненты редко слышат и понимают друг друга, пытаясь присвоить одному себе общее отечество и вместе с ним титул истинного патриота. Показать всю противоречивость данного феномена в истории, определенную цикличность, повторяемость бесконечных патриотических дискуссий и те кризисы, к которым они приводят, и призвана данная книга.

Пролог. В дыму патриотизмов xix – начала XX века

«За веру, царя и отечество!»

Звучи, о арфа, ты все о Казани мне!

Звучи, как Павел в ней явился благодатен!

Мила нам добра весть о нашей стороне:

Отечества и дым нам сладок и приятен, —

так писал Г. Р. Державин в 1798 году в стихотворении «Арфа» о своем родном городе на берегу Волги. Метафора «дыма отечества», по всей видимости, была заимствована им из позднелатинских переводов Гомера и Овидия. В «Одиссее» плененный Калипсо царь Итаки, «напрасно желая видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий», молил о смерти. «Дым отечества» – символ ностальгического чувства, тоски по далекой родине (у Державина – по «малой» родине) – стал распространенным патриотическим образом, объединяя ностальгическое настроение с патриотическим. Ностальгическо-патриотическая символика особенно ярко проявилась в творчестве русских поэтов-эмигрантов XX века. Как правило – это не политические символы, а порой невидимые изнутри России приметы родных мест. В стихотворении М. И. Цветаевой «Тоска по Родине» упоминание встреченного по дороге куста рябины производит такое сильное воздействие на автора, что перехватывает дыхание и обрывает повествование на полуслове. Родина ассоциируется не с государством, а родными, близкими сердцу вещами, формировавшими повседневное локальное пространство:

Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.

Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.

Оцепеневший дуб кивает лукоморью,

– вспоминал на пятый год эмиграции родину И. А. Бродский. Такой патриотизм имеет не столько территориальное, сколько временное измерение, так как обращен к утраченному прошлому. Но в этом случае возникает вопрос: может ли человек, находящийся не на чужбине, а в своем отечестве, испытывать патриотическое чувство, коль скоро из него изъята тоска по родине? И если да, то насколько естественен такой патриотизм?

Один из вариантов ответа связан с защитой родины от внешних врагов. Именно в военно-героическом эпосе черпает вдохновение патриотическая пропаганда. В России более чем на столетие главным символом военно-патриотической политики стала Отечественная война 1812 года, однако предшествовали ей специфические формы патриотизма: шапкозакидательские настроения квасных патриотов, сменившиеся затем патриотической тревогой и паникой после вторжения армий Наполеона. Как это обычно бывает, накануне войны России с Францией в высших сферах российского общества сложилась патриотическая эйфория. Опальный фаворит Павла I граф Ф. В. Ростопчин – «сумасшедший Федька», как назвала его Екатерина II – убеждал в 1805 году москвичей в том, что «русская армия такова, что ее не понуждать, а скорее сдерживать надобно; и если что может заставить иногда страшиться за нее, так это одна излишняя ее храбрость и даже запальчивость», а также рассказывал о русском секретном оружии – боевом кличе «За Бога, Царя и Святую Русь», который так воздействует на солдат, что они без памяти бросаются на неприятеля, сметая любые преграды[1]. Студент Московского императорского университета С. П. Жихарев в это время отмечал, что многие патриоты «чересчур храбрятся и презирают французов». Поражение под Аустерлицем охладило их пыл, а кого-то заставило переосмыслить патриотический энтузиазм предшествующего времени, обнаружив в нем одно лишь желание угодить власти: «Мнение Москвы состоит единственно в том, чтобы не иметь никакого мнения, а делать только угодное Государю, в полной к нему доверенности»[2]. Пропаганда пыталась подсластить горечь поражения рассказами о геройстве русских воинов, конструируя военно-патриотическую мифологию. В итоге, когда в декабре 1805 года император вернулся в Петербург, столичное общество устроило ему триумф, называя его именами римских императоров периода наивысшего расцвета Рима – то Марком Аврелием, то Антонином Пием. В разных социальных кругах – среди купечества, духовенства, не говоря уже об аристократии – зрели реваншистские настроения. В это время в театрах появляются историко-патриотические спектакли: «Дмитрий Донской», «Пожарский», «Марфа Посадница». Однажды запущенный пропагандой механизм патриотизма, направленный на преодоление травмы военной неудачи, обнаружил способность к саморазвитию: патриоты подбадривали друг друга демонстрацией уверенности в скорых победах и еще более поднимали градус патриотических эмоций. В ряде случаев