Книга Что такое интеллектуальная история? - Ричард Уотмор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О чем эти надписи способны поведать историкам? Исследователю, занимающемуся социальной историей, они, вероятно, укажут на классовую и гендерную принадлежность рабочих каменоломни, на их ритуалы и идентичность, благодаря чему он сможет кое-что узнать об их социальном положении, условиях их труда, о том, как они проводили свой досуг, об устройстве общества, в котором они жили. Для историка экономики эти надписи могут послужить источником сведений об относительной величине заработков рабочих, экономической ситуации того времени, а также о том, какая доля в занятости местного населения приходилась на труд в каменоломне и как это соотносилось с общенациональными тенденциями в целом. Возможно, это стимулирует поиск и обследование других аналогичных надписей. Историк культуры, скорее всего, пустится в рассуждения о локальных, региональных и общенациональных дискурсах, служивших средством самовыражения для индивидуумов и социальных групп, а затем перейдет к анализу властных отношений между ними, рисуя картину взаимосвязей между отдельными представителями данной исторической эпохи и более широкими социальными группами. Что же касается интеллектуального историка, то ему придется начинать со слов. Что пытался сказать этими надписями автор? Почему он выбрал именно такой способ самовыражения? Как те же самые мысли могли быть выражены другим способом? Каким было происхождение этих аргументов и какой они встречали отклик?
Поиск ответа на подобные вопросы может оказаться непростым делом, особенно когда высказывания вырваны из контекста или же – как в данном случае – мы имеем дело с отдельными словами или лаконичными изречениями. Разобрать имена лиц, упомянутых в нашей надписи, относительно просто. Они позволяют заключить, что автор знал самых известных жителей тех мест, по видимости, отдавал должное их статусу и ценил их благотворительную деятельность – особенно финансирование школ для бедных. Кроме того, он с подчеркнутым уважением относился к достижениям в науке и технике, к поэзии и литературе, а также к воинской доблести и проявлениям героизма. Пожалуй, имена больше ничего нам не скажут, но кроме них на каменных плитах высечены еще и изречения. Они указывают на плачевное положение страны, вызванное национальным долгом, и на необходимость экономии («Боже, спаси мою страну!»). В словах «Деньги – мускулы войны» явственно видна неприязнь к соединению денег и войны. Наряду с этим в надписи дважды упоминается Уильям Питт. Это невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, но, видимо, автор считал Питта поджигателем войн предыдущей эпохи, а возможно, и поры своей юности, о чем могут свидетельствовать упоминания Нельсона и Веллингтона. Характерной чертой тех времен являлась способность восхвалять в патриотическом духе доблести великих мужей и одновременно сокрушаться о размахе войн и их последствий.
Более значимо то, что фраза «Боже, спаси мою страну!» – это прямая цитата из эпитафии Александра Поупа по случаю кончины доктора Фрэнсиса Аттербери, епископа Рочестерского, который умер в 1732 г. в парижском изгнании на руках у дочери и, умирая, якобы произнес эти слова. Источник, к которому восходит это речение, хорошо известен: отец Паоло Сарпи, великий венецианский историк, на смертном одре сказал: «Да пребудет она в веках» («Esto perpetua»), тем самым выразив надежду, что Венеция останется независимой суверенной державой. Что касается утверждения «Деньги – мускулы войны», которое оспаривали и Николо Макиавелли, и Фрэнсис Бэкон, то оно восходит к «Пятой филиппике» Цицерона. Мы находим его отзвуки у таких не похожих друг на друга авторов, как Рабле и Теннисон. Что эти слова значили для каменотеса из Экклригг-Крэг? Они были общим местом в литературе XVIII в., сетовавшей на распространение роскоши и духа наживы и предсказывавшей, что это повлечет пагубные последствия для всех слоев общества – необузданную вольность нравов, войны и увязание в долгах. Хороший пример литературной иеремиады, жанра, наследником которого выступает наш каменотес, – статья Давида Юма «О публичном кредите» из его «Политических рассуждений» (1752). У Юма нарастало отчаяние по поводу последствий закредитованности европейских национальных государств. При описании этих последствий в сфере международных отношений он использовал выразительнейший образ – фехтование на деревянных мечах в посудной лавке. Разумеется, в итоге вся посуда окажется побита, и примерно то же ожидает экономику и гражданское общество в странах, накопивших большой долг. Подобные опасения достигли пика во время войн с революционной Францией и Наполеоном, когда британский национальный долг превышал 250 % валового внутреннего продукта – рекорд, который с тех пор не обновлялся. Связь Питта с этим долгом, особенно явная в 1797 г., когда правительство освободило Банк Англии от обязанности конвертировать деньги в золото, была очевидной для всех, кто жил в то время.
Страх войны и банкротства из-за долгов служил главной причиной, по которой в XVIII в. многие наблюдатели – современники Юма разделяли его уверенность, что британское государство клонится к упадку. В отличие от них мы задним числом способны разглядеть первые проблески того, что впоследствии получило название «промышленная революция». По мнению некоторых историков, экономика никогда не росла более высокими темпами, чем в XVIII в.[2] Кроме того, Бэзил Уилли и другие авторы писали, что типичной чертой этого периода было укрепление стабильности, ставшее прелюдией к викторианской самоуверенности. Современникам же Англия XVIII в. представлялась новым государством, пребывающим в кризисе, изнуренным долгами, войнами и политическими распрями между якобитами и ганноверцами, вигами и тори, англиканами, католиками и сектантами, а также между противниками и сторонниками коммерциализации общества. Лишь немногие наблюдатели полагали, что в настоящем можно рассмотреть черты какого-либо будущего, если только речь не идет о предсказании национального краха. По всеобщему убеждению, не за горами были великие потрясения; широко распространилось чувство неуверенности. Даже авторы, известные своим бесстрастием, а то и некоторым оптимизмом при обсуждении будущего Британии, такие как Адам Смит и Жан-Луи де Лольм, не думали, что статус-кво сохранится или что он вообще достоин сохранения. Куда более привычными были мрачные пророчества о гибели Англии и ее поражении в войне.
Тот факт, что Англия пережила Французскую революцию и Наполеоновские войны и в итоге выдвинулась на лидирующие позиции в европейской экономике и политике, кажется еще более примечательным на фоне скепсиса многочисленных наблюдателей. И все же, несмотря на то что для многих стран мира Британия стала образцом в политическом и экономическом отношении, ее интеллектуальная жизнь по-прежнему оставалась пронизана чувством ложного величия, неизбежности грядущего упадка и неестественности взлета к вершинам политического и коммерческого господства, которое не может быть долговечным. Уровень долга, накопленного в XVIII в., к 1830-м гг. лишь незначительно снизился, и потому кое-где по-прежнему раздавались отголоски былых сетований об упадке Англии. И в случае с каменщиком из Экклригг-Крэг мы имеем дело именно с ними. Этот человек был атавизмом минувшей эпохи с ее апокалиптическими настроениями и предчувствиями национального краха. Высеченные им надписи значимы как свидетельство живучести определенных идей. Мы можем видеть, что страх перед будущим сохранялся даже накануне пресловутого «века равновесия». Таким образом, эти надписи важны как напоминание о том, какими были первые годы Викторианской эпохи, о котором мы порой забываем.
Понимание значения слов нашего каменотеса подчеркивает способность интеллектуальной истории выявлять скрытые аспекты мышления людей былых эпох, идеи и аргументы, которые мы не принимаем во внимание, потому что они были забыты или отвергнуты последующими поколениями. Интеллектуальный историк стремится воссоздать ушедший мир, реконструировать по уцелевшим фрагментам точки зрения и идеи, снять с них
