Книга Дореволюционная проза Грина - Владимир Михайлович Россельс

сына-солдата, живущего, стало быть, совсем иной жизнью, чем его отец («Ерошка»).

Интеллигент переживает «смешное и трогательное волнение гуся, когда из-за досок птичника слышит он падающее с высоты курлыканье перелетных бродяг» («Воздушный корабль»).

И как мало надо человеку, любому человеку, чтобы мечта овладела им! Жалкий пароходный заяц «пассажир Пыжиков», «приятно ошарашенный и даже согретый душевно» тем, что ему разрешили ехать без билета, уже вполне подготовлен к постройке воздушного замка. И он не только в миг выстроил его, но и совершенно там обжился: «Дорогая моя, протяните ноги к камину, я прикажу ремонтировать замок» («Пассажир Пыжиков»).

Чаще всего героя, в особенности интеллигента, чиновника или начитанного рабочего, обуревает мечта об исправлении мира. Однако реальных способов «исправить» жизнь герои Грина не знают. Самый «счастливый» из них просто закрыл глаза на весь мир, кроме «любимой женщины и верного друга» — собаки. Но автора такая позиция не устраивает. Рассказ кончается ироническими словами: «Я ушел с верой в силу противодействия враждебной нам жизни молчанием и спокойствием. Чур меня! Пошла прочь!» («Человек с человеком»).

И тогда остается бунт. Доменщик Евстигней швыряет кирпич в окно, откуда, словно из другого мира, доносилась ошеломившая его фортепьянная музыка («Кирпич и музыка»). Босяк Геннадий топчет и ломает кусты малины, заботливо взращенные эстонцем-садовником («Малинник Якобсона»).

Бунт этот бессмыслен прежде всего потому, что обречен. Геннадия вышвыривают из чужого сада, Евстигнея прогоняют от управительского окна. Третий — строгальщик Вертлюга — погибает, втянутый в трансмиссию станка, прежде чем решается реализовать свое «годами копившееся отвращение к скучному и однообразному труду». Рассказ этот так и назван автором в последней редакции — «Наказанье». Но бунт бессмыслен еще и потому, что вырваться из этой жизни некуда. Сын лесника Граньки, уехавший из родной глуши, немало поездивший по Руси («Был везде. Последние два года прожил в Москве»), вроде бы отлично устроивший свою жизнь («Поступил в пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление, керосин»), бросил все и вернулся, потому что в обретенной им обеспеченности нет «смысла», «тоскливо», «вопросы появляются». Не по нем мир «хищных, зубастых и мудрых щук, погнавшихся за иллюзией» («Гранька и его сын»).

Итак, реального пути к переустройству ненавистного российского захолустья писатель не видел, в социальные, общественные формы борьбы не верил. Где же проявить человеку свою волю к добру, где применить исполинскую силу, которая распирает его, где раскрыть сокровищницу человеческой души (ибо «что может быть интереснее души человеческой!»)?

Вместе с героиней «Тихих будней» Грин считал, «что в великой боли и тягости жизни редкий человек интересуется чужим „заветным“ более, чем своим, и так будет до тех пор, пока „заветное“ не станет общим для всех, ныне же оно для очень многих — еще упрек и страдание».

Он и делал это «заветное» достоянием всех — в тех самых рассказах, о которых шла речь выше, но отлично понимал, что воздействие их на читателя значительно ослаблено, ибо герои их по большей части не делают, а лишь томятся, думают, мечтают. Грин всякий раз попадал в положение персонажа известного рассказа Эдгара По, который не мог подробно объяснить, как приятель продал ему дыхание, и сетовал, что «слишком поверхностно описал коммерческую операцию, объектом которой было нечто столь неосязаемое».

Для того, чтобы герои начали действовать, следовало поместить их в исключительные обстоятельства. И Грин сделал этот шаг — увел действующих лиц в выдуманную «Гринландию». Бесспорно, не сделай он этого, не развернулись бы не только его герои, но его собственное дарование не обрело бы той необходимой доли самобытности, без которой невозможно ни одно крупное литературное явление.

2

Все помянутое выше написано Грином, так сказать, «в реалистическом ключе». Сам он называл эту часть своих сочинений более осторожно — рассказами, «действие которых происходит в России».

Чтобы перенести действие в «Гринландию», понадобилось не только изменить имена действующих лиц и названия мест, но и всю поэтику перевести в ключ романтический.

Босяк Пыжиков выстроил воздушный замок в воображении. Обитатель «Гринландии», герой рассказа «Имение Хонса», разбогатевший на темных махинациях, выстроил такой замок на самом деле.

Хонс заявляет: «Я открыл истину спасения мира» — и реализует свое открытие — его замок оборудован в соответствии с теорией, по которой из обихода должно быть изгнано «все, что напоминает мрак». В имении все окрашено в светлые тона, даже растения в саду подобраны так, чтобы «нежноцветущая земля без малейшего темного пятнышка производила восхитительное впечатление».

Пыжиков, разнежась на пароходе, ведет себя как жалкий пошляк — заводит интрижку с пассажиркой из гулящих, и его в конце концов ссаживают на первой пристани. Хонс, в соответствии с возросшими возможностями, затевает ночью, тайком от приятеля, которому он днем развивал свои идеи «смягчения душ человеческих», безобразнейшую оргию.

Перед нами тот же Пыжиков, дай ему волю. Проблема пошлости и ничтожества та же, что и в реалистическом рассказе, но гипербола, преувеличение, выпуклость, стереоскопичность нарисованного автором придают идее покоряющую и заражающую убедительность.

«Пассажир Пыжиков» будит чувство щемящего уныния, «Имение Хонса» — сарказм. Пыжиков — пошляк, Хонс — воплощение самой пошлости идеи о пошлости.

В одном из рассказов Грин дал в негативной форме определение романтического метода. Герой, реалист, практик, говорит о себе: «Я — человек, абсолютно лишенный так называемого „воображения“, то есть способности интеллекта переживать и представлять мыслимое не абстрактными понятиями, а образами» («Рассказ Бирка»).

«Гриновское» в творчестве Грина опирается на воображение автора и… читателя. Второе, собственно, не менее важно.

Но воображение Грина, его безудержная фантазия на поверку оказывается теснейшим образом связанной с действительностью. «Мыслимое» — то есть идеи об окружающем мире, которые затем воплощались в образы и характеры его романтических книг, — рождалось у писателя из повседневности, из буден поденно-журналистской работы, которую он не прекращал до начала двадцатых годов [3].

У Грина был учитель и друг из числа больших русских писателей начала XX века — Александр Иванович Куприн. Дружба с Куприным, начавшаяся в 1908 году и длившаяся до самого его отъезда в эмиграцию, к сожалению, пока почти не прослежена ни мемуаристами, ни критиками. Между тем именно Куприн, всегда окруженный множеством литераторов и журналистов, ввел Грина в эту среду и обратил на него внимание редакторов и издателей всевозможных еженедельников, двухнедельников, ежемесячников и альманахов. По книжной продукции конца 900-х и 10-х годов нетрудно установить появление имени Грина почти во всех изданиях, где печатался А. И. Куприн.

В эти годы Куприным созданы многие из его наиболее политически острых произведений. В «Штабс-капитане Рыбникове» (1905),