Книга Засекреченное будущее - Юрий Поляков

Кроме того, литература выполняла еще одну своеобразную функцию — она легализовала табуированные темы. Успех моих первых вещей таких, как «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками», «Апофегей», связан именно с этим. Впрочем, если бы только с этим, то сегодня их бы забыли, как большинство «перестроечных бестселлеров», а их, тем не менее, переиздают и читают.

Почему сейчас нет такого ажиотажного спроса на литературу? По той же самой причине: несмотря на жесткую вертикаль, оппозиционные партии и пресса у нас есть. Есть свобода слова, ограниченная лишь чувством самосохранения. Да, оппозиция у нас не радикальная.

А зачем нам радикалы? Чтобы в царя-батюшку бомбы метать? Спасибо, не надо… Да, у нас есть, конечно, табуированные темы. Но по сравнению с тем, что было при царе-батюшке и при советской власти, их ничтожно мало. И всё равно: если этого нет в телевизоре у Соловьева, то это есть в Интернете. Спрос на литературу, как «восполнительницу» табуированных тем ушел. Теперь она может заинтересовать остротой, занимательностью, художественностью слова, неожиданным взглядом на проблему, которого не могут предложить, скажем, журналисты или политологи. И, понятно, прежних тиражей нет…

Я разбирал свою библиотеку и наткнулся на первое издание моей повести «ЧП районного масштаба» в 1986 году в «Московском рабочем», а это было, замечу, не самое крупное издательство в СССР, так — среднее. Знаете, какой тираж? 100 тысяч первый завод, понимаете! А другая книжка, «Апофегей», которую выпустил одно из первых акционерных издательство в 1990 году. Первый завод — 250 тысяч! Можете себе представить? Конечно, сейчас это практически невозможно. Тем не менее, я думаю, в нашем обществе литература традиционно играет гораздо большую роль, чем в тех же Соединенных Штатах…

Д. Лобанов. В имперской России был спор между западниками и славянофилами, в советской — были почвенники и прогрессисты… Сейчас что-то подобное наблюдается в нашей литературе?

Ю. Поляков. Да, безусловно. Несколько лет назад я написал статью «Кустарь с монитором» — о состоянии нашей современной литературы, о судьбе писателей. В этой статье есть главка о «двухобщинной литературе». Дело в том, что в нашей словесности сосуществуют, почти не соприкасаясь, подобно разным конфессиям, как бы две общины. Одна из них — это продолжатели почвеннического направления с традиционной русской и имперской проблематикой. Эта «община» продолжает лучшие традиции русской и советской литературы, в ней очевидна «самая смертная связь», как выразился Николай Рубцов, с судьбой своей страны, своего народа, острое чувство ответственности за будущее. Эти авторы стремятся понять и объяснить читателю, в чём наша сегодняшняя беда, болезнь, угроза, которая опасна для самого существования нашей цивилизации.

Да, для самого существования… Если, допустим, лет сорок назад алармистам-почвенникам (Абрамову, Чивилихину, Солоухину, Кожинову, Распутину, Белову) могли возразить, мол, что вы всё ноете? Что с вашей «снеговой уродиной» Россией может случиться, такая великая и огромная? У СССР двадцать воздушных и шесть танковых армий, четыре группы войск, семь военных округов! Куда «эта страна» денется? Делась же!? Сузилась. 25 миллионов русских оказались за границей, на положении людей второго сорта. В Прибалтике, например. Мы самый большой разделенный народ в мире! Этими проблемами в Кремле кто-то занимается? По-моему, никто… И кстати, сколько было разговоров о том, чтобы включить тему разделенного русского народа в новую редакцию Конституцию, обязав Государство Российское вернуть желающих, а это миллионы, на историческую родину. Между прочим, таким образом можно было бы восполнить недостаток рабочих рук, не заполоняя наши города и веси мигрантами, чуждыми нам в культурно-религиозном и этническом плане. Нет! Не захотели…

Теперь-то мы понимаем, что это было не нытье, а предупреждение, увы, не понятое по-настоящему. Так вот, первая община нашей словесности — это продолжение почвеннической ветви. И она существует у власти на положении падчерицы. Ее старательно замалчивают на государственном информационном уровне. Достаточно сравнить, как чествуют в юбилеи и хоронят традиционалистов и либералов, кому ставят памятники… Это очень показательно. Почвенники, как правило, не попадают ни в какие короткие премиальные списки, да и в длинные тоже… Кстати, слово «почвенник» часто используется как синоним слова «русский». Это направление старательно и умело маргинализируется. Помню, как я, еще будучи главным редактором ЛГ, спросил одного из руководителей Роспечати: «Почему у Вас такой странный выбор участников международных книжных ярмарок?» Он мне ответил так: «Пока я тут работаю, ни одного почвенника в делегации не будет!». А это ведь слова крупного государственного чиновника, следовательно, точка зрения самого государства. В противном случае его давно бы выгнали со службы за такие слова… Вторую литературную общину я называю «интертекстуалами». Это сравнительно небольшая группа. Если сложить все «лонг-листы» наших раскрученных премий, то мы и получим ее списочный состав. Ну, может быть, надо добавить еще десяток городских сумасшедших из Интернета. Группа, как видим, небольшая, но очень влиятельная, потому что она контролирует все литературное пространство через либеральные средства информации, которые государство в лице Ельцина отдало, как говорится, на кормление нашим прогрессистам еще в начале девяностых. В «Экслибрис» (приложение к «Независимой газете») один критик предложил рецензию на мой роман «Любовь в эпоху перемен», статью приняли, заверстали в номер. Но ее в подписной полосе увидел главный редактор Ремчуков, записной либерал, к слову сказать, во времена перестройки стажировавшийся в Пенсильванском университете. Он снял рецензию со словами: «Полякова у нас не будет ни в каком виде!»

При основателе «Независимой» Виталии Третьякове такое было невозможно.

Когда я редактировал ЛГ, мне тоже попадались материалы, с которыми я не был согласен, например, с оценками того или иного писателя. Но я никогда их не снимал из номера, а заказывал еще одно — альтернативное мнение. У «интертекстуалов» жесткая, почти тоталитарная организация. Не зря я в свое время, хлопнув дверью, ушел из академиков «Большой книги», назвав ее «лохотроном». Там раздают коврижки только своим, идейно близким авторам. Чужие там не ходят!

Впрочем, «интертекстуальная» община в российской словесности — явление довольно сложное, и объяснить ее специфику исключительно этнической «сплоткой» нельзя, хотя эта «сплотка» прослеживается, как, впрочем, и у почвенников. Однако все гораздо сложнее. Борьба идей тоньше, чем этническое противостояние. В чем особенность «интертекстуалов»? Они действительно очень любят русский язык, они любят русскую литературу. Они Пушкину готовы простить стихотворение «Клеветникам России» за то, что он был гением русского слова. Но они не связывают русский язык с судьбой нашего народа и русской государственности. Слова и люди отдельно. Понимаете, наш великий и могучий для них как латынь. Ну, пал Рим — и хрен с ним! Латынь-то осталась! Еще можно тысячу лет на ней говорить, писать, творить… А еще есть наследие замечательных римских писателей: Гораций, Овидий, Вергилий, его можно толковать, цитировать…