Книга Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Бавильский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Книги Павла Муратова и, например, Аркадия Ипполитова посвящены городам и конкретным местам, впечатления от которых накапливались и откладывались у них путем множественных посещений. Другими словами, записи их объединяют в себе разные путешествия и визиты, обобщенные в едином целом. Я же, не отказываясь от первенства мест, делаю акценты все-таки на конкретике самого путешествия, которое есть прежде всего сам путешественник.
Из путевых записей может вырасти травелог, может очерк, а может роман – все зависит от склонностей и приоритетов автора; нынешняя книга – дневник конкретной поездки (даты можно увидеть в твитах) и, соответственно, документальный портрет конкретных состояний на определенном отрезке времени; это попытка автопортрета «по состоянию на» осень 2017 года, совмещенного с разнообразными жанровыми рамами, помогающими сделать нарратив более живым и разнообразным.
«Насколько неуязвимее тот, кто, подобно всем путешественникам, ограничивается перечислением картин в какой-нибудь галерее и колонн какого-нибудь памятника!»5
Опытный путешественник переживает поездку трижды: когда готовится, затем когда оказывается внутри маршрута, а еще постфактум, возвращаясь к ней в воспоминаниях и обрабатывая дневниковые записи, раскладывая фотографии.
Три версии реальности, в этой книге сведенные воедино, пребывают в разных агрегатных состояниях – совсем как вода, способная обращаться в лед или в пар.
Предвкушение состоит из мечты, постоянно подпитывающейся повседневностью. Для того чтобы грезы и грозы с итальянских берегов стали осязаемыми, потенциальный путник обкладывается книгами (не только нон-фикшн, бедекерами, но и путевой прозой), картами и съемками со спутника, чужими фотографиями, отзывами в блогах и на туристических сайтах, общением со свидетелями.
Все это способно создать вполне ощутимый воздуховод – умозрительный тоннель, напрямую ведущий к цели.
Ее, кажется, более невозможно откладывать.
Встав на маршрут и оказавшись внутри Италии, путешественник вроде бы оказывается там, где желалось. Но у современного человека с восприятием просто не бывает.
Во-первых, реальность диктует свои, совершенно иные резоны, которые почти никогда не совпадают с предвкушениями. Два образа – заочный, предумышленный и непосредственно данный в ощущениях – начинают спорить меж собой. Исход этой битвы не всегда очевиден, как кажется. Как может показаться.
С каким-то незаинтересованным изумлением я замечаю, что новый образ реальности, подзарядившийся от непосредственных эмоций «с мест», отступает под давлением аффектов, проросших в моей голове задолго до поездки. Ведь мы еще от Пруста знаем про самодостаточные «имена городов», способные заместить нам сами эти города.
Во-вторых, восприятие никогда не бывает чистым. К нему всегда примешивается логика текущего момента. Она может быть связана с чем угодно – сезоном, погодой, самочувствием, самоощущением, степенью сытости, усталости или же, напротив, бодрости.
Гете обходится с Перуджей всего одной фразой: «Постоялые дворы настолько убоги, что и листа бумаги положить негде».
Ему вторит Павел Муратов, выводя недружелюбный интерфейс Перуджи из особенностей ее истории: «Ни один из итальянских городов не упорствовал так в распрях и в мщениях, ни в одном не удерживалась так долго атмосфера средневековой непримиримости».
Впрочем, если верить Александру Блоку, «жизнь сюда не возвратится. Песчаная площадь с видом на голубую Умбрию не приютит никого, кроме туриста, нищего и торговки…»
Другим городам, впрочем, повезло еще меньше. Так, например, Стендаль заехал в Сиену на десять минут только для того, чтобы осмотреть местный Дуомо, тогда как в Болонье провел около месяца. Гете потратил на Флоренцию всего один световой день (его интересовала лишь Галерея Уффици). Блок, блуждавший по Италии не один месяц, вообще нигде не упоминает Пизу – ни в стихах, ни в прозе, ни даже в записных книжках.
Матери он пишет из Милана:
Подозреваю, что причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которыми мы двигаемся. Чего мы только не видели: – чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, как Берлин, проклинаю Флоренцию, люблю Сполето. Леонардо и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности – далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в «родимый хаос». Настолько же утешает и услаждает меня Беллини, вокруг которого осталось тоже очень много. Перед Рафаэлем я коленопреклоненно скучаю, как в полдень – перед красивым видом…6
Законная субъективность усугубляется внедрением и вовсе иррациональных порывов. Стендаль, изобретший во Флоренции синдром своего имени, описывал в книге «Рим, Неаполь и Флоренция» (именно на этих страницах он называет искусство «обещанием счастья») приступы и прямо противоположного состояния. Из-за чего любые дневниковые записи превращаются в прибежище непредсказуемой избирательности:
Бывают дни, когда и самая замечательная картина вызывает лишь одно раздражение. Чтобы потешить тщеславие читателя, скажу, что отмечаю это обстоятельство не из суетного желания поговорить о себе, а потому что это – несчастье такого рода, которое трудно предвидеть. Тебе предстоит провести не более суток в унылом городке, и за все это время ты не обнаруживаешь в себе ни грана чувства, необходимого для наслаждения тем видом, ради которого ты сюда приехал! Я весьма подвержен этому испытанию7.
Все эти желанные города, даже внутри себя, безвозвратно делятся на то, что я вижу, и на то, что я хотел бы (жаждал, ждал) увидеть. Реальность таким странным образом снова отодвигается в какую-то тень.
Хорошо помню, как под землей, на минус четвертом этаже сиенского комплекса Санта-Мария делла Скала, глубоко уходящего внутрь холма, среди археологической экспозиции, распиханной по сводчатым подвалам, я пытался соединить две эти реальности – ожидаемую и конкретную – во что-то единое и неделимое. Ну и не мог.
Я буквально находился внутри Сиены, центрее уже некуда, и видел вокруг стены и экспонаты, оказывающиеся сутью этого центра, но при этом был как бы совершенно в другом месте, абстрактном и умозрительном, вне времени и пространства, а также вне той Сиены, которую мечтал встретить.
