Книга Дочь времени [= Дитя времени ] - Джозефина Тэй

— Я тебя разбудила, Алан?

— Нет, я не спал.

— Кажется, я принесла тебе то, что у тебя и так в излишке, — сказала она, пристраивая новые книги рядом с уже отвергнутыми. — Надеюсь, этим повезет больше. Неужели даже наша прелестная Лавиния тебя не увлекает?

— Не могу я читать.

— Очень болит?

— Очень. Только не нога и не спина.

— Тогда что?

— Как говорит моя кузина Лора, меня замучили колючки скуки.

— Бедняжка Алан! А Лора права. — Марта вынула нарциссы из слишком большой для них вазы и жестом, исполненным изящества, положила их в раковину, после чего поставила на их место сирень. — Конечно, хотелось бы, чтобы скука была великой усыпительницей. Но… Она не более чем глумливая букашка.

— Букашечное пустое место. Глумливое ничто. А ощущение, будто меня хорошенько отхлестали крапивой.

— Может, тебе что-нибудь попринимать?

— Чтобы стало ясно на душе?

— Чтобы проветрить мозги и заодно поднять настроение. Послушай, а не заняться ли тебе философией? Йогой, например? Хотя с твоим аналитическим умом вряд ли ты склонен к абстрактным построениям.

— Я уже думал об алгебре. У меня всегда было чувство, что в школе я мало ею занимался. Но я, кажется, слишком увлекся геометрией, изучая этот чертов потолок. Пожалуй, надо немного отдохнуть от математики.

— Ну а как насчет кроссвордов? Могу принести тебе целую книжку.

— Боже упаси.

— Ты мог бы и сам их составлять. Я слышала, это гораздо забавнее.

— Может быть. Но в каждом словаре несколько фунтов веса, и вообще я ненавижу справочники.

— В шахматы ты играешь? Что-то не помню. Не хочешь порешать шахматные задачки? Белые начинают и ставят мат в три хода.

— Шахматы я всегда любил чисто эстетически.

— Эстетически?

— В них все очень красиво. Слоны, пешки… Очень изысканно.

— Вот и прекрасно. Я принесу тебе… Ну, хорошо, хорошо, оставим шахматы в покое. Попробуй решить то, что до сих пор никому не удавалось.

— Ты подумала о нераскрытых преступлениях? Я знаю их все назубок, и ни в одном нельзя сделать сверх того, что уже сделано, тем более в моем положении.

— Да нет, при чем тут архивы Скотленд-Ярда? Я подумала, как бы получше сказать, о более классическом случае, о таком, что изумляет мир уже не одно столетие.

— Например?

— Скажем, письма из шкатулки.

— Нет, нет, только не Мария Шотландская!

— Почему? — спросила Марта, которая, как все актрисы, не могла устоять перед белой вуалью Марии Стюарт.

— Потому что меня еще могла бы заинтересовать порочная женщина, но глупая — никогда.

— Глупая? — Именно таким голосом Марта произносила монологи Электры.

— Очень глупая.

— Ах, Алан, зачем ты так?

— Носи она другой головной убор, никто бы о ней и не вспомнил. Именно ему она всем обязана.

— Ты думаешь, в панаме она любила бы менее страстно?

— Она вообще никогда не любила, тем более страстно.

Грант понял, что только долгие годы, проведенные в театре, и забота о лице, над которым она трудилась не меньше часа ежедневно, не позволили Марте выразить все ее возмущение.

— Интересно, почему?

— В Марии Стюарт было шесть футов, а слишком высокие женщины редко бывают сексуальны. Спроси любого врача.

И тут Грант задумался, почему все эти годы — с тех пор, как Марта записала его в свой резервный эскорт, — ему ни разу не пришло в голову соединить ее пресловутую уравновешенность с ее ростом. К счастью, Марте было не до параллелей, поскольку ее мысли были поглощены любимой королевой.

— Так, может быть, она и мученицей не была?

— Мученицей чего?

— Веры.

— Она была мученицей своего ревматизма. Выходя замуж за Дарнлея, она обошлась без разрешения папы, а бракосочетание с Босуэлом проходило по протестантскому обряду.

— Сейчас ты скажешь, что она и пленницей не была.

— Беда в том, что тебе мерещится комнатка с зарешеченными окошками где-нибудь на чердаке и преданная старушка, которая постоянно молится вместе с королевой. А на самом деле у нее сначала была свита в шестьдесят человек, и она ужасно переживала, когда ей оставили «всего» тридцать человек, да и потом чуть не умерла от огорчения, оставшись с двумя секретарями-мужчинами, несколькими женщинами для услуг, вышивальщицей и одним-двумя поварами. Кстати, Елизавета платила им из собственного кошелька. Она платила двадцать лет, и двадцать лет Мария Стюарт сторговывала шотландскую корону любому европейцу, готовому начать революцию и вернуть ей трон, который она потеряла, а если повезет, то и трон Елизаветы.

Грант взглянул на Марту и удивился тому, что она улыбается.

— Теперь их меньше? — спросила она.

— Кого?

— Колючек. Он рассмеялся.

— О да. Я не вспоминал о них целую минуту. Все-таки одно доброе дело, которое можно записать на счет Марии Стюарт.

— Откуда ты о ней столько знаешь?

— Когда-то, еще в школе, писал эссе.

— И она тебе не понравилась?

— Мне не понравилось то, что я о ней узнал.

— Ты не считаешь ее трагической личностью?

— Как раз считаю, только совсем по другой причине. Ее трагедия в том, что она, королева, родилась со взглядами провинциальной домохозяйки, которой хочется одержать верх над миссис Тюдор с соседней улицы. В сущности, нет ничего забавнее и безобиднее. Такое может привести разве лишь к тому, что окажешься по уши в долгах, но это уж кому как нравится. Если же подобной домохозяйке подвластно целое королевство, беда неминуема. Отдавать в заклад страну с десятимиллионным населением ради того, чтобы одержать верх над королевой-соперницей! Неудивительно, что Мария Стюарт печально закончила свою жизнь, — сказал Грант и замолчал, что-то обдумывая. — Она была бы лучшей на свете учительницей в школе для девочек.

— Что ты говоришь!

— Я не имел в виду ничего плохого. Коллеги бы ее любили, дети обожали. Она занимала не свое место, и в этом ее трагедия.

— Ладно, ладно. Не хочешь, не надо. Какие там еще у нас исторические загадки? Железная маска?

— Ничего не помню, но человек, не сорвавший с себя жестянку, меня не интересует. И вообще меня не интересует человек, лица которого я не вижу.

— Ах да. Как это я забыла о твоей страсти к лицам? Кстати, у Борджиа есть замечательные лица, и ты мог бы найти для себя не одну задачку. А Перкин Варбек? Толкаешь его туда-сюда, а он все на месте. Помнишь, есть такая игрушка?