Книга Наследство последнего императора - Николай Волынский

– Сейчас, – ответил Лукоянов и снова обратился к Львову. – Хочу вас, Георгий Евгеньевич, предупредить и еще об одном чрезвычайно важном обстоятельстве. Дело в том, что генерал Гайда и адмирал Колчак захватили два эшелона с государственным золотым запасом России. Я бы точнее сказал – украли два эшелона с государственным золотом – тем самым, которое было направлено Временным правительством в тыл якобы для пущей сохранности и для расчета с союзниками…

– Я к этому решению не имею никакого отношения! – запротестовал Львов. – Все это было сделано при Керенском! Мало того, я всегда возражал против такой меры и предупреждал, что золото будет непременно украдено!

– Вот оно как! – не скрывая иронии, сказал Лукоянов. – Вы возражали! Наверное, мало возражали. Да, как и следовало ожидать, русское золото украдено. И оно пойдет не народные нужды, а в распоряжение палачей народа! Или вы думаете, что Колчак вернет золотой запас России? Русскому народу?

– Никогда! – твердо, с полной уверенностью произнес князь Львов, которого явно приободрил лукояновский пафос, напомнив ему революционный Февраль, когда князь и сам пребывал в митинговой эйфории. – Никогда! Колчак весь в крови. Что ему до народа, что до России? Знаете, – вдруг доверительно заговорил Львов, – я тоже иногда думаю, что адмирал Колчак просто сошел с ума. Есть такая разновидность маньяков – вид человеческой крови приносит им величайшее наслаждение. Вот и великий князь Николай Николаевич был таким…

– В самом деле?! – воскликнул Лукоянов.

– Был-был! – закивал Львов.

– Надо же… Итак, значит, золото будет разворовано. И вот тут вы можете оказаться очень неудобным свидетелем, Георгий Евгеньевич. Не для нас! С нами вы сейчас распрощаетесь. Неудобным для Колчака и, безусловно, для генерала Гайды. У вас есть авторитет, вас знают за границей. Гайде живым вы тоже не нужны[163].

– Боюсь, Федор Иванович, что в ваших словах есть известная доля истины, – невесело согласился Львов.

– Так что прошу нас извинить, – поднялся Лукоянов. – Вы должны понять нас: в такое время всего начинаешь опасаться…

Львов кивнул, но прощаться не спешил.

– Вы действительно сдадите город? – еще раз спросил он.

– А как вы считаете, можем ли мы его удержать? – усмехнулся Лукоянов.

– Не сможете, – сказал Львов. – При нынешних обстоятельствах – никак.

Он помолчал.

– У вас тут Романовы под арестом… я знаю, – неожиданно сказал он.

– Об этом весь мир знает! – пожал плечами Лукоянов.

– И… как вы с ними намерены?.. – деликатно спросил Львов.

Лукоянов испытывающе посмотрел на Львова.

– А вы как считаете? – спросил он. – Как бы вы поступили на нашем месте?

– Не знаю, – ответил Львов. – Но таскать с собой такой груз… он с сомнением покачал головой.

– Ну, – возразил Лукоянов, – положим, это не совсем груз, а все-таки люди. И прислуга с ними…

– Вот я и говорю, – произнес Львов. – Еще и прислуга… Керенский с самого начала мечтал их всех расстрелять. Без прислуги, разумеется. Потом сделал вид, что жалеет.

– Жалел бы – не загнал в Сибирь! – подал реплику с дивана Голощекин.

– Совершенно верно, – кивнул Львов. – Ну что же, будьте здоровы! Дай нам Бог встретиться при лучших обстоятельствах. Вы мне понравились, Федор Иванович. И вы, Василий… Несмотря даже на то, что ваши подчиненные не давали мне мыла… – улыбнулся Львов.

Он пожал руку Лукоянову, потом Голощекину и протянул открытую ладонь Василию. Тот помедлил и смущенно и быстро пожал руку «бывшего сиятельства».

– Василий, проводи! – приказал Лукоянов. – Ну, здравствуй, Филипп… – он встал из-за стола, потянулся. – Ух! Закостенел весь… Со вчерашнего утра без маковой росинки! Сутки пошли.

Звонком он вызвал ординарца.

– Раздуй, друг мой, самоварище – самый большой! – попросил он. – И еще чего-нибудь… – он повернулся к Голощекину. – Ну, а как в России с продовольствием? Все плохо?

– Очень плохо, – ответил Голощекин. – Мне вот выдали паек на дорогу – рыбу – сушеную воблу. Две штуки. И еще ворчали: много, очень много, даже сильно много.

– Воблу? В России называют воблу рыбой? А у нас паровозы с прошлой недели стали воблой топить! – засмеялся Лукоянов. – Заместо угля! Еще жарче выходит!.. Может, железной дороге вообще от угля надо отказаться, а?

– На все паровозы рыбы не хватит, – хмуро возразил Голощекин. – Ты вот, что Федор: зови сюда и здесь президиум исполкома!

– Как? Сюда? – не понял Лукоянов.

– Да, – сказал Голощекин. – И немедленно сейчас же! Новости из Кремля я привез – очень чрезвычайные.

– Всех, наверное, сейчас не собрать, – засомневался Лукоянов. – И народ не поймет, зачем здесь, у меня, собираться, а не в исполкоме.

– Нам все и не нужны никогда! – заявил Голощекин. – А насчет «не поймет» – не совсем сомневайся. Все поймет. Я же сказал – очень много чрезвычайных новостей! Из самого Кремля! От самых сфер! А твое присутственное место как называется? Правильно: чрезвычайная комиссия. И дело, про которое надо нам среди себя говорить, как раз по твоей части. Дай мне карандаш! И бумаги кусочек, но хороший.

Он быстро написал несколько фамилий.

– Вот, без этих товарищей нам сейчас не обойтись. Остальных проинформируем подробно и потом. Особенно эсеров и анархистов. На том свете… Еще не поступил приказ их арестовать и запереть по домам заключения?

– Пока нет, – осторожно ответил Лукоянов. – А должен поступить? Ты точно знаешь?

Голощекин презрительно плюнул на пол.

– Ты меня очень иногда невероятно удивляешь, Федор! – заявил он. – А как ты думал? Что тут точно знать? Взорвать бомбой германского посла, чтобы немцы вошли в Москву – это шутки? Еще неизвестно, чем все кончится, хотя немцы вроде уже не так сердятся… А мятеж Савинкова? Так что жди с минуты на минуту приказ. Я бы на твоем месте арестовал их всех немедленно – всех: и левых, и правых!

– Ну, зачем же всех? – запротестовал Лукоянов. – Не анархисты же графа Мирбаха взрывали, а эсеры! Да и Блюмкин, бомбист, в нашем ведомстве служил… И Савинков не анархист, а эсер!.. Да наверняка никто из наших эсеров, то есть из местных, и не знал о том, что такой теракт готовится!

Голощекин поправил маузер на боку и тихо, проникновенно сказал, глядя Лукоянову прямо в глаза:

– Это война, Федор. Гражданская война с участием иностранных войск. Страшнее любой другой войны. Напал на тебя немец или француз – ты его разбил, и он пошел к себе домой. И все, – война кончилась. Можно заключать мир и жить дальше. А когда Иван воюет против Петра, или против Петра с Исааком, то и тому, и этим уходить некуда. И будут они воевать, пока одни не уничтожат других. Здесь никакой мир невозможен. Потому что у обоих – дом здесь. Так что или он тебя, или ты – его. По-другому не бывает. И никакой гуманизм здесь невозможен. Потому что твой враг не будет к тебе применять гуманизм. Он тебя, гуманного, просто повесит или сожжет в паровозной топке заместо воблы. Еще лучше гореть будешь!