Книга Гитлер: мировоззрение революционера - Райнер Цительманн

с Западом[2006].

Йозеф Геббельс, ставший позднее министром пропаганды, примкнул к национал-социализму также вовсе не из-за «страха перед большевизмом». Напротив: в своей брошюре «Вторая революция», опубликованной в 1926 г., он писал: «Почему же мы смотрим на Россию, потому что она, скорее всего, пойдет вместе с нами по пути к социализму. Потому что Россия — это союзник по коалиции, данный нам природой для борьбы с дьявольской заразой и коррупцией Запада. С острой болью нам приходится смотреть на то, как так называемые немецкие государственные деятели разбивают один мост в Россию за другим, и эта боль велика не потому, что мы любим большевизм, не потому, что мы любим еврейских носителей большевизма, а потому, что в союзе с истинно национальной и социалистической Россией нам видится начало нашего собственного национального и социалистического утверждения»[2007].

7 июля 1924 г. Геббельс записал в своем дневнике, что большевизм является «по своей сути здравым делом»[2008], а несколькими неделями спустя он написал, что нельзя «ставить коммунистам в вину то, что они ненавидят буржуазию, как чуму»[2009]. После разговора с неким коммунистом Геббельс 14 ноября 1925 года резюмировал, что «он был почти единодушен с ним»[2010], и 31 января 1926 г. он пожаловался: «Я нахожу кошмарным, что коммунисты и мы колотим друг другу по головам»[2011]. В свой ранний период Геббельс даже заявил: «Я немецкий коммунист»[2012]. Что касается отношения Геббельса к большевистскому Советскому Союзу, то оно отнюдь не было пронизано страхом. Как и другие сторонники левого крыла нацистской партии, он выступал за союзничество с Советской Россией против капиталистических государств. 30 июля 1924 г. он записывает в своем дневнике: «Западные державы уже коррумпированы. Наши правящие круги устремлены на Запад, потому что западные державы являются классическими государствами либерализма. А при либерализме хорошо живется тому, у кого есть (либо деньги и связи, либо обязательно бесцеремонность и бессовестность). С Востока приходит новая государственная идея индивидуальной связанности и ответственного повиновения по отношению к государству. Ну вот это господам либералам и не нравится. Отсюда и устремление на запад»[2013].

Хотя именно анализ идеологии «левых» национал-социалистов показывает, что не следует односторонне и обобщающе выставлять антибольшевизм в качестве центрального мотива «всех» национал-социалистов, тем не менее все же в отношении многих деятелей, ставших позднее нацистскими фюрерами и которых нельзя отнести к этому направлению, необходимо отметить, что мечты о грядущем социализме, который следует объединить с национализмом, были решающим мотивом, когда они присоединялись к Гитлеру и его движению. Ранние страницы личного дневника Ганса Франка (впоследствии он стал генерал-губернатора Польши) свидетельствуют о восторженном почитании Курта Эйснера: «Эйснер был героем!» — написал Франк после убийства лидера революции. «…Он погиб в борьбе за свои идеалы. Но то, за что он боролся, не погасло вместе с ним: то пламя, которое он разжег и подпитывал, продолжает гореть: это социализм!»[2014] Готфрид Федер, считавшийся в первые годы существования нацистской партии ее главным идеологом, в ноябре 1918 г. направил свою программу «преодоления процентной кабалы» правительству Эйснера в надежде, что тот предпримет шаги для ее реализации[2015]. Дитрих Эккарт, один из первых советников Гитлера, заявил в своей речи в начале февраля 1920 г., что коммунисты немецкого происхождения не лишены идеализма, и, сами того не зная и не желая, они тоже трудились на всеобщее благо, под которым он подразумевал спасение Германии. В статье под названием «Немецкий и еврейский большевизм» Эккарт выступил за «немецкий большевизм» и заявил, что состоятельные люди должны отказаться от своих барышей[2016].

Конечно же, внутри НСДАП были также и силы, для которых антибольшевизм был важным мотивом, как, например, Альфред Розенберг[2017] или Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, которых упоминает Нольте[2018]. Насущная необходимость биографических аспектов исследований нацистского периода по-прежнему заключается в том, чтобы реконструировать и тщательно взвесить оценку тех мотивов, которые привели в партию Гитлера тех, кто позднее вошел в число нацистских фюреров. Антисемитские предрассудки сыграли свою роль — правда, в довольно различных формах, — но еще более весомым представляется, что многие грезили о том, чтобы «обручить» национализм с социализмом. Довольно односторонне подчеркнутый Нольте негативный мотив, страх перед угрозой коммунистической революции, не играл решающей роли ни для Гитлера, ни — насколько мы можем судить по сегодняшнему уровню научных исследований — для других нацистских фюреров. Более важным это было, пожалуй, для тех буржуазных сил, которые входили в союз с национал-социалистами. Им-то на деле хотелось видеть в национал-социализме охранительный отряд от большевизма, который они могли бы использовать в своих собственных целях. Однако следует четко проводить различие между ожиданиями буржуазных союзников и намерениями национал-социалистов. То, что это не было сделано в необходимой степени, является слабым местом как коммунистической теории фашизма, так и интерпретации Эрнста Нольте.

С другой стороны, вполне справедливо замечание Нольте о том, что в научных исследованиях перспективе взаимосвязи между национал-социализмом и коммунизмом в Веймарской республике до сих пор не уделялось должного внимания[2019]. Если бы удалось устранить односторонность интерпретации Нольте и в большей степени интегрировать перспективу взаимоотношений национал-социализма и коммунизма в исследования Веймарской республики и национал-социализма, то тогда это вполне могло бы пойти на пользу исследованиям в области новейшей истории.

Юрген В. Фальтер

СВОБОДА ОТ ОЦЕНОЧНЫХ СУЖДЕНИЙ КАК ВЫЗОВ ДЛЯ ИССЛЕДОВАНИЙ О ГИТЛЕРЕ И НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМЕ

Послесловие Юргена В. Фальтера

В начале стоит слово, которое прямо-таки приглашает к смешению понятий: история. История — это, по смыслу слова, прежде всего то, что где-то и когда-то произошло, в семье, в стране, в мире; следовательно, история — это все, что является прошлым. Занятие тем, что было и как было, — это, по логике вещей, нечто иное, чем само то, что происходило; речь идет не об истории, а об изучении истории. Примечательно, что предмет «история» относится к тем немногим университетским дисциплинам, которые понятийно отождествляют предмет и занятие им. В то время как занимающиеся в университетах немецким или французским языком, немецкой или французской литературой, преподают или изучают германистику или романистику, а систематически изучающие социальную жизнь занимаются социологией или социальными исследованиями, а не социальным, во многих университетах изучают просто историю, что и я сам в 60-е годы прошлого столетия делал в Гейдельберге и Берлине. Во многих вузах до сих пор можно встретить «семинар по средневековой истории», «институт новой и новейшей истории» или учиться на «кафедре восточноевропейской истории». В школе на базовых или продвинутых уровнях действительно учат историю, поскольку здесь