Книга Холм псов - Якуб Жульчик

Это страна надежды и грязи – вот как можно было бы написать. Это страна надежды и грязи, в которой с большим трудом, ломая себе кости и надрывая мышцы, поставили дома, где люди могут улыбаться друг другу.

– Может, мы вас на некоторое время оставим? – говорю я Гжесю.

– Нет-нет, не нужно, – отвечает тот.

– Мне и правда нужно ехать, – тихо говорит Камила. – Я буду дома ночью.

– Можешь спать тут. Наверху.

– Ты ведь знаешь, что я не могу.

– Может, и можешь. Ты ведь сама знаешь, что ты можешь, а что нет.

Он ее любит. Любовь очень просто заметить. Она размывает черты лица.

– Слушайте, мы вас и правда оставим, – начинаю я их просить.

Это странная страна, где по реке плывут дерьмо и мусор, где, если спустишься вниз по течению, мертвые животные лежат в камышах, неподвижные и раздувшиеся от газов; солнце заглядывает сюда редко, и каждый раз его будто кто-то заставляет это делать, когда оно наконец приходит, то разливается над этой страной изо всех сил, выжигая мусор и дерьмо, и делая землю твердой, и грея головы и руки.

– Погоди. Погоди, – говорит мне Гжесь.

Это страна, где все собаки в конце жизни идут на Холм Псов, чтобы умереть там, а потом, после смерти, ходить вокруг холма, охраняя его. Чтобы никто не раскопал справедливость.

– Что? – спрашиваю я, и его слова слышу только со второго раза.

– Ты что, блин, закинулся сегодня? – спрашивает он и подходит к полке рядом с телевизором. Берет что-то с нее, подает мне. Некоторое время я не понимаю, что это, взвешиваю его в руке, всматриваюсь в него как дурачок. Мозгу нужно несколько секунд. Тетрадь в клетку, отчего-то обернутая в старый плакат с U2 из «Попкорна». Не знаю, кто это сделал. Может, Гжесь или я. А может, отец. Насколько помню, я не страдал над U2. Хотя знаю, что всем они нравились. Особенно после той песни, что, типа, о Валенсе.

– Отец нашел ее и велел отдать тебе, – говорит Гжесь.

Тетрадь толстая, словно напитанная водой, но когда я открываю ее, то все понимаю; это из-за вклеенных в нее, перепечатанных на машинке листов. Да, это та самая тетрадь, та самая, которую читала Дарья. С моими первыми рассказами.

– Он ее не сжег? Я был уверен, что – все, – говорю. Пробегаю пальцами даже не по буквам, по пятнам, полосам, надорванным уголкам, пятнам клея. Тетрадь мятая, старая, воняет грязным подвалом, но – держится, не распадается.

– А зачем бы ему ее сжигать? – спрашивает Гжесь.

– Я был уверен, что он так и поступит.

– Что это? – спрашивает Каська.

– Мои рассказы. Они нравились Дарье.

– Дашь почитать?

– Никогда в жизни, – качаю я головой.

Потом начинаю читать и сразу смеюсь.

«Он проснулся в номере отеля, не знал, где находится. Знал только, что девушка – мертва. Перевернул тело на другой бок и увидел ее лицо, пустое, без выражения, как лицо фарфоровой куклы».

Невероятно, что через два года я написал «Черную, холодную воду». Наверняка кто-то мне ее надиктовал, потому что в сравнении с этим тот текст вполне неплох.

– Отец любит их почитать время от времени, – говорит Гжесь.

– И какой ему нравится больше всего?

– Не знаю, спросишь его сам, – отвечает он.

Я держу тетрадь в руках. Открываю Каське дверь и иду в сторону дома. Останавливаюсь еще на миг, оглядываюсь и вижу их в окне, Гжеся и Камилу – две неподвижные, глядящие друг на друга невыразительные фигуры. Достаточно просто отойти на пару шагов, чтобы принять их просто за пятна на стекле.

– Пойдемте же! – кричит сквозь открытое окно кухни Агата.

Юстина / Ты важен, словно я. Ты красива, словно я. Я отважна, словно вы

Это не имеет особого значения. То, как мы выглядим. То, кто мы такие. Что мы думаем. Все идет по кругу. Только это важно. По кругу, по кругу и по кругу. Я сжимаю в руке каучуковый мячик, размером с теннисный. Сильнее. Слабее. Сильнее. Это реабилитация. Сжимаю этот ебаный мячик с утра до вечера. Потом бросаю его в стену, а он снова возвращается мне в руку. Будут слегка болеть мышцы, срастаться кость.

Сжимай, Юстина. Работай, девушка.

Сжимай руку в кулак, а потом – расслабляй, а потом снова.

– Все нормально? – спрашивает Он.

Я отважна, словно вы.

– Все нормально? – спрашивает Он снова.

Ты его не видишь, Он позади, но ты знаешь, Он сидит в кресле и читает газету. С ногой, заложенной на ногу. Ему не хватает только сигары. Он не может курить, потому что у него вживленный би-пасс. Он носит очки в золотой оправе. Он ужасен.

Вчера ночью я сказала, что Он выглядит как все то, что привело эту страну к краху.

– Эта страна встает с колен, – засмеялся Он.

– Скажи мне, если ты так наслаждаешься собой, отчего тебя не становится меньше?

– Потому что я хорошо сам себя перевариваю.

Не знаю, отчего Он продолжает об этом спрашивать, ведь знает, что все нормально. Он ведь сам мне это сказал. Когда в ту ночь приехал в Зыборк. Когда они бросили того парня в яму. Брат Миколая. Когда я сломала руку. В ту ночь Он нашел меня на обочине, посветил фарами, давая мне знать, что это Он, а может удостоверяясь, что это я. Когда вышел из машины, подошел и осмотрел меня с ног до головы.

– Все уже нормально, – сказал тогда.

– У меня сломана рука, – ответила я.

– Мы едем в больницу. Пойдем.

Я всегда буду думать о нем: «Он». До сих пор не знаю, как его называть. Для него у меня нет никакого названия. Оборота речи. Мне не нравится его имя. Марек. Не подходит ему. Правда, я понятия не имею, какое бы подходило. Вчера ночью я подумала, что, возможно, я должна говорить с ним на «вы». Попыталась – Он ужасно рассвирепел.

– Ты с ним говорила? – спрашивает Он.

Я оборачиваюсь. Нет, Он не читает газету. Играет во что-то на телефоне. Пытается понять, во что играет его одиннадцатилетний сын. Мы увидимся с ним послезавтра.

Большие пальцы его неумело танцуют в воздухе, кончик языка высовывается, Он и сам сейчас выглядит как одиннадцатилетний.

– Да, – киваю я.

Бросаю мячик о стену, рядом с картиной Двурника [133], которую я ненавижу, а Он подпрыгивает в кресле.

Мяч отскакивает от стены, от пола, возвращается в мою ладонь.

– Осторожней, – говорит Он с упреком.

– Да, я с ним говорила.

– И что?