Книга Русский лес - Леонид Леонов

«Но куда, куда?.. Боже мой!»

«Выбор за вами, дама Эмма. Возьмите, тут перечислены все райские услады Санкт-Петербурга», — корректно поклонился Саша, еще более влюбленный в нее за эту неповторимую грацию испуганного согласия, и, не глядя, протянул даме Эмме вечерний листок из кармана.

Было почти великодушно с его стороны, что, понимая смятенное состояние жертвы, он вместо единовременной уплаты предоставлял ей рассрочку. На желтый от газового света, еще теплый, развернутый лист с объявлениями о столичных зрелищах падали тихие снежинки, тотчас же превращаясь в ничто. Эмму потянуло в оперу, где имелись закрытые ложи: «Вы же понимаете, Саша, меня тут знают все», — пояснила она с краской стыда, видимо, за ремесло мужа. Молодой человек ответил ей запальчиво на это, что всю скуку мира, музыкальную в том числе, он вместе с подагрой оставляет в резерве под старость. Они стали выбирать что-нибудь позанятней, водя пальцами по строкам и воркуя, как заговорщики. В двух театриках на Невском шли модные пьесы — Триумф вакханки и Пьяный труп; в цирке Модерн показывали смертельное сальто-мортале одного смельчака над живым извозчиком в полной упряжке; в Кабаре интим, что на Фонтанке, с выдающимся успехом выступал двуногий аккумулятор Альва Станхон, способный выдерживать ток в восемьсот тысяч вольт. Кроме того, в тот же вечер негр Бамбула боролся с Лурихом, а в Вилла-Роде у Строгановского моста m-lle Лялечка показывала разные штучки для взрослых. Под конец они надумали поехать на Марсово поле, в Привал комедиантов, наиболее изысканную трущобу тогдашнего Петербурга, помещавшуюся в доме известного уголовно-светского дельца Митьки Рубинштейна.

Пестрые афишки напечатанные навыворот для привлечения публики, висели у входа в подвальный этаж, чарами модных художников превращенный в кабак столичной богемы. Теплой болотной тинкой попахивало там, под сводчатым потолком, с пылающими жар-птицами на падающих стенах и другими, погреховнее, сюжетами самого Бориса Григорьева. Заедино со всякой столичной накипью там бывали виднейшие литераторы, Куприн и Арцыбашев забредали со свитами поклонников из наиболее редкостных профессий, сам Леонид Андреев запросто, в бархатной блузе, спускался сюда из своей квартиры понежиться в лучах славы... Когда Саша со своею спутницей сбегали по ковровым ступенькам, за колонной, у гардеробного прилавка, мелькнуло напряженное, в пятнах лицо Слезнева и исчезло. Кроме того, пожилая личность в котелке, какие носили тогда банкиры и уважающие себя сыщики, к великому и неискреннему гневу студента, облапила Эмму маслянистыми глазами и поразгладила усы, — на деле же Саше Грацианскому лестно было показаться на людях с такою блистательной дамой. Все же, в целях самосохранения, даме Эмме лучше было остаться в шляпе и вуалетке, чтоб не привлекать внимания болтунов, не вспугивать отсутствующего ревнивца, пока ветвистые украшения не прорастут как следует у него на лбу. Саша Грацианский сделал вид, будто стряхивает пыль с груди, — бумажник был на месте. Теплое ночное болото встретило их смрадом, бульканьем, чертячьей трескотней, как всегда, когда оттуда уходят люди.

Им достался неудобный столик на проходе, возле арки. Выгодней было занять закутку за одной из таинственных занавесок, с которых ухмылялись небесные, с бородавками, светила судейкинской работы, но у Саши Грацианского имелось всего тридцать рублей, накануне полученных от матери на карманные расходы, а с посторонних лиц, не принадлежавших к искусству и слывших там под кличкой фармацевтов, администрация Привала комедиантов драла втридорога. Сквозь кухонный чад сновали официанты с вознесенными к потолку натюрмортами, и какой-то стеклянный мальчик с накрашенными щеками, один из картавцев поэта Кузьмина, нараспев скандировал нечто о ландыше, ладане и леденящей сладости безграничных падений. На смену ему, как на раденье, привстав из-за столика в углу, молодая женщина с челкой над неверными, монашескими глазами стала читать стихи о красавице Мюргит, поклявшейся душу дьяволу предать и вечному огню; кто-то рядом, шибко навеселе и поводя пьяным набрякшим носом над скатертью, прищелкивал ей кастаньетами.

Эмма слушала, склонясь лицом к столу, и вдруг Саша Грацианский с восторгом опытного грешника разглядел слезу у ней под вуалеткой.

"Да что это с вами, дама Эмма? — подался он вперед, тиская ее руку. — Неужели вас могли растрогать эти безнадежно провинциальные вирши... без новых ритмов и запредельных откровений? ...какая же это бездна: семь вершков глубины! Пейте ваше вино, не бойтесь: он далеко, он не услышит, не оценит верности своей Пенелопы!"

«Нет, я просто так устала там... на катке, — обронила она виновато и пряча голову в плечи. — И посмотрите, пожалуйста, кто там стоит за моей спиной в пенсне на черной ленте... и почему он смеет так мерзко улыбаться?»

Саша Грацианский кинул грозно-нащуренный взгляд в указанную сторону.

«О, это просто Панибратцев... несомненный сикофант и старый шулер вприбавку. Хотите, я подойду и ударю его разок? С ним это можно, приказывайте, дама Эмма!»

Разумеется, у него вовсе не было особой охоты кататься по полу с этим вялым и рыхлым, но все же буйволом; он рассчитывал на благоразумную умеренность своей дамы.

«А, не стоит, пускай его!.. Но, боже мой, какая же все это гадость!» С минуту она еще осматривалась вокруг себя, где все жевало, обнималось, фальшиво клялось в любвях и дружбах, как умеют это люди искусства под коньячок, назначало свиданья, цедило скабрезности сквозь прокуренные зубы, заключало союзы, пари и биржевые сделки, надписывало автографы и сообща производило тот шум безнадежной опустошенности, как в гигантской приложенной к уху раковине... Вдруг Эмма решительно поднялась:

«Нет, не хочу... ради бога, уедем скорей отсюда!»

Он всполошился из понятных соображений:

«Но это же безумие... Куда же нам ехать, раз мы только что приехали!»

«Все равно... везите меня теперь куда вам угодно».

«Но почему же, почему, дама Эмма?.. объясните по крайней мере вашу прихоть!» — холодно, сквозь зубы допытывался Саша Грацианский, потому что всадил почти все свои наличные в эту вовсе нетронутую пищу и распечатанное вино: не уносить же было бутылку под полою!

Эмма успела надеть шубку, пока он, стоя, спорил с официантом по поводу цены на шницель. Но именно необъяснимость каприза еще более возвысила эту женщину в его глазах: он даже благодарен был ей за вынужденное расточительство, доставлявшее ему возможность похвастаться в своем кругу, — равнявшее его с теми, выше себя, кому с ненавистью завидовал за возможность безотчетных и бесполезных трат... Однако в наличности у Саши оставались теперь всего золотая монетка да серебряная мелочь для гардеробщика, а целая ночь сказочных приключений предстояла ему впереди.

«Так что же мы намерены предпринять в данном случае?» — вызывающе спросил он Эмму на подъезде, трепеща от мысли о новых, непосильных его карману причудах.

К счастью, у ней не было других желаний, кроме как тысячу лет ехать куда-нибудь наугад. Извозчичьи сани с бедной, залубеневшей от мороза полостью ждали седока на углу. Скрипнули подрезa, и полузанесенные снежком каменные громады поплыли назад и мимо. Эмма не произносила ни слова, только подавленно глотала воздух девственно чистого первозимья, зато через минуту-две Саша Грацианский вполне успел оправиться от сожалений. Вцепившись в тычок саней за спиной своей дамы, он, как из короба, сыпал ей двусмысленности, но преимущественно исторические анекдоты, что, подобно лакомому для обывателей сору, в изобилье валяются у подножья великих лиц и потрясений. Выходило даже, что тысячелетия сряду человечество затем лишь и шалило огнем и кровью, чтоб было чем Саше Грацианскому развеять скуку своей Прекрасной Дамы и лишний раз нечаянно пощекотаться губами о черный локон над серьгой.