Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

* * *

О развязке Германтову, само собой, не хотелось думать.

* * *

Игры воображения, игры воображения… Жизнь – это театр, так-то, с помощью затёртой шекспировской шпаргалки нашли слоган-мораль для повторявшейся карнавальной басни; сердце, вместо того чтобы успокоиться, противно кольнуло; наверное, невралгия, подумал Германтов, и тут же сердце упало, пробила с головы до ног холодная дрожь, как если бы окатила его ледяная волна: нет, нет никакого прозрения?

Не заметил, как сам себя обманул?

– Ты увлёкся, ЮМ, непростительно увлёкся, когда с бухты-барахты провозгласил: деконструктивизм! Да ты ненормальный, ты – сумасшедший, ЮМ! Нет нормального и ненормального, есть только многообразие? Смешно, забудь о максиме умника Фуко, нет-нет да поглядывающего на тебя сквозь толстые линзы, забудь, это всё слова, слова, слова, к тебе они не относятся; ничьи философствования, какими бы проницательными ни были они, тебе уже не помогут оправдаться. Нормальные люди, да, люди без навязчивых идей, не склонные к галлюцинациям, а нормальные, однако, при нормальности своей вовсе не обязательно примитивные, обычно воспринимают виллу Барбаро как празднично-гармоничный памятник, и это вполне естественное проявление здоровья. Как вы-то, ЮМ, самый продвинутый из всех профессоров профессор, умудрились узреть в божественной красоте деструкцию? – с искренним удивлением спросили бы они тебя. В самом деле, откуда могла взяться в небесах и кронах листвы, омывающих стройные коринфские, так же мастерски, как небеса и кроны, написанные колонны, деструкция, дорогой мой ЮМ? Что, деструкция родилась от самого наложения живописной иллюзии на подлинную архитектуру без учёта её, архитектуры, твёрдых, подчас до скуки твёрдых, но скрытых от доверчивых глаз законов? Допустим. И при этом деструкция, – не ругательство! О, несомненно, ты не сможешь отрицать, что образ деструкции, который тебя, новоявленного адвоката Палладио, хотя ты заведомо не брал его сторону, преследует в последнее время, – прекрасный образ, если, конечно, образ сей проступает сквозь сотворённое Художником с большой буквы; впрочем, так же несомненно и то, что это устрашающий своим разрушительным динамизмом образ. Но здесь-то, в вилле Барбаро, все прекрасные страхи художественной деструкции, тобою ощутимые-испытанные вполне в минуты аффекта, – гиперболизированные и от этого едва ли не видимые… В иные ты поспешил даже ткнуть бездоказательно пальцем, хотя вроде бы конкретные деформации… рождены лишь твоим болезненным подозрительным воображением: если и допустить, что деструктивность пронизывает весь этот исключительный в своей противоречивости артобъект, а деформации форм-пространств действительно присутствуют в нём, то и сии, конкретные для одного тебя, деформации на самом-то деле скрыты от сонма очарованных глаз, ибо борьба строгой, пожалуй, минималистской палладианской архитектуры с тотальной и пьяняще-жизнерадостной живописью, если с ходу не отбрасывать романтическую и одновременно метафизическую версию такой борьбы, оказывается борьбою сугубо внутренней; внутренней, внутренней – сколько раз ещё надо повторить?

Ну да, пусть подспудная борьба противоречивых тенденций-векторов и взаимно враждебных сил-напряжений, протекающая за фасадом восхитительных видимостей, и благословлена высокими сферами, но обязательно ли в трезвом уме и в здравой памяти воспринимать элементарный купол, по прихоти кисти возведённый-выписанный на материально-элементарном своде, как вызов общей гармонии, а идиллические пейзажики, словно по опасному недомыслию изображённые на пригруженных опорах-пилонах, – как грозящие разломами всему мирозданию деформации?

Постой, ЮМ! Уймись, вытри крупные капли пота со лба, отдышись. Хватит тебе плутать в лесу риторических вопросов! Скажи-ка лучше: имеют ли твои умозрительные расклады и взрывы-вспышки, увиденные внутренним взором, хоть какое-то отношение к реальному пониманию?

Вспомни, как ты сам, не прячась за ветвисто-витиеватыми, но какими-то ломко-сухими, словно джунгли, вмиг превращённые смертоносными химикалиями в гербарий, пассажами из лекций Дерриды, не прибегая к помощи куцых подсказок философского словаря, прежде определял для себя деконструктивизм в каждом конкретном, причисляемом к деконструктивистской стилистике произведении?

Как композицию из деформаций?

Деформаций привычного?

Да – композицию из деформаций: промелькнули перед мысленным взором музей Гуггенгейма в Бильбао, дома-конторы мировых корпораций вокруг Лос-Анджелеса.

Да, искусное преувеличение изломанности как броская антитеза традиционной цельности форм, да, гротеск, но – охотно добавишь ты – это же особые композиции, в них деформации… созидательны.

Созидательны именно эсхатологические мотивы?

Да, и это вовсе не нонсенс.

Деструкция – а деструктивной вполне может оказаться и сама гармония, так ведь? – разрушительна, зато деконструктивизм в победительном и убедительном итоге своём, в завершённом произведении – сколь бы ни порочили его, – созидателен; и гротесковые черты, угадываемые тобой то на изнанке, а то и на лице гармонии, вряд ли созидательность исключают.

Однако, сконцентрируйся-ка на главном: деконструктивизм – композиция из деформаций… так-то.

Вот и воспользуйся собственным, таким простым, но, как и свойственно тебе, ЮМ, радикальным, пожалуй, заковыристо-радикальным определением. Отвечает ли этому, радикальному, но по-своему строгому, определению то, что увидел ты, притаившись за спиной Веронезе? А затем – и за спиной Палладио? Или были это лишь твои медитативные жесты-упражнения? Если честно, где она, композиция из деформаций, переспроси себя – где?

Именно за спиной Веронезе ты и стал ясновидящим – обрёл завидную глубину видения, а уж затем учуял из-за спин художников-творцов подспудную архетипическую игру разрушительных и созидательных сил? Игру, где так тесно привычным смыслам, а непривычным… Игру, незримо затвердевающую в гротеске?

Так? Или книга будущая твоя настолько умнее тебя самого получится, что ты не сможешь постигнуть её же смыслы?

Умнее, непременно умнее его будет книга; машинально положил ладонь на львиную маску.

И – благодаря исключительному уму книги своей – сейчас ты не можешь даже к ним, смыслам её, подступиться?

И от непостижимости будущих, закрытых от тебя самого смыслов книги все внутренние содрогания твои?

И, пусть это и так, пусть, уточни-ка, дорогой ЮМ, что за вспышка там, на помосте, тебе привиделась?

Критическая масса соображений твоих привела к взрыву?

Или иначе: соображения твои, скопившись, уплотнившись, сдетонировали вдруг с чужими воззрениями и…

И – озарились от взрыва-вспышки пространства ненаписанной книги?

Не вспышка ли это собственной твоей впечатлительности? Да, впечатлительности, чего же ещё? Нелепый вопрос. «Да, – невпопад подумал, – в моей спонтанно-взрывчатой впечатлительности стоило бы, наверное, винить южную кровь мамы; да ещё ведь кровь её была с пьянящей французской примесью». Да, то холоден ум твой, ЮМ, то столь горяч, что в экстазе готов расплавиться; но что кроме надежды на чудо способно выковать сейчас, в канун отъезда, в решающий для тебя момент, твою волю? Смотрел, глупо улыбаясь, на полку стеллажа с окатанным, гладким-гладким булыжником. Поразительно! Как просто и радикально могут высказываться немые, но случайно сближенные предметы из разных сред: окатанный неутомимым морем булыжник рядом с синим венецианским бокалом.