Книга Красный свет - Максим Кантор

Вы хотите равенства? Понимаем, это приятно. Вот, извольте, есть средний класс – вот оно, искомое равенство!

И люди кивали: звучало убедительно.

А еще убедительнее – акции «Газпрома» и «Чейз Манхэттен банка».

Людей продолжали пугать революциями: как бы не подговорили граждан на диверсию против прогресса! И тех же самых людей одновременно убеждали в том, что еще одна война необходима, а потом нужна еще одна война, а потом еще одна. И люди соглашались.

В течение всего двадцатого века в костер войны подбрасывали новые и новые дрова, новые и новые миллионы жизней, лишь бы костер войны никогда не погас. Война немного подъедала средний класс, подгрызала его снизу – хотя довольствовалась пока бедняками; но те, кому надо было понимать, понимали – средний класс уберут, когда придет пора действовать. Всего делов-то – обесценить акции. Пока средний класс оправдывает локальные войны – он нужен; когда приходит пора большой войны – средний класс пускают в расход.

Война была необходима старому порядку мира, потому что война есть воплощение неравенства на земле, война есть легитимное неравенство, которое транслируется с поля боя в конструкцию мирного общества.

Никогда не утихающая война заставляла граждан мириться с любой несправедливостью, они подчинялись любому самому дикому требованию корпораций, исходя из того, что приказ генерала рядовой не может оспорить.

Так общество защищалось от идеи равенства – сжигая идею равенства на войне.

6

В квартире в Астрадамском проезде три старушки любили обсудить эти коллизии истории, а Петр Яковлевич Щербатов, старший следователь, слушал.

– Ты, Петенька, Ройтмана не осуждай, – говорила бабушка Зина, – чует мое сердце, на Ройтмана следствие вывернет. А все почему? Потому что средний класс уже никому не нужен. Я как по телевизору услышала, что доу джонс падает, так и подумала: хана теперь Ройтману. – Баба Зина была грубой крестьянкой из-под Тамбова и мало что понимала в индексах, но обладала острым классовым чутьем. – Сдадут дурака Ройтмана, как папу его сдали. Улики, конечно, найдут…

– Все ты, Зина, путаешь, – говорила бабушка Муся, – вовсе и не Ройтмана сдали, а Дешкова.

– Так я не про тридцать седьмой говорю, и не про Гришу, а про сорок девятый, когда Соломон с войны пришел, а Моисей как раз умер. Помнишь, Сонечка? Вот демобилизовали его, приехал Соломон на похороны отца, а тут как раз процесс Ройтмана идет.

– Да не Ройтмана был процесс, а Холина! Ну что ты все путаешь… – сказала бабушка Соня.

– И то правда, Сонечка… Путаю все. Ройтман-то, он во Ржеве полицаем служил… Жирный такой, противный. Слюна изо рта капает. И ест все время. Булочки с изюмом любил.

– И не Ройтман это был, а Пиганов. Только потом выяснилось, что он красный партизан. И ему орден дали. А Холин, это который на процессе показал на Рихтеров как на космополитов безродных… Ох, помню, Соломон, переживал!

– Соломон всю ночь с мертвым Моисеем в квартире просидел. Мне Татьяна рассказывала: как он отца покойного за руку взял, так и сидел всю ночь, разговаривал. Сидит подле отца и говорит, говорит. Спрашивает о чем-то. А Моисей лежит, не отвечает. Соломон опять спросит, а тот и не ответит. Ну, так он и при жизни болтливым не был. Посмотрит так косо, из-под бровей, да и пойдет мимо. Так и проговорили с отцом до утра. А утром за Соломоном пришли, конечно.

– Он им сказал: отца похоронить дайте, филистимляне! – сказала бабушка Соня.

– Был бы Дешков жив, он бы Соломона не отдал.

– Дешкова в Освенциме убили. Ракитов бы помог, Колька, бандит.

– Кольку ты еще во Ржеве, Зина, выделяла. Так ведь тоже убили.

– Но теперь-то Ройтмана не тронут, не те времена.

– Ну, может быть, пяток лет дадут.

– Холину и то десять дали. Только не стал приговора ждать…

– Эх, Любоньку его жалко.

– А Катьку ройтмановскую не жалко? Ведь одна осталась.

Петр Яковлевич давно перестал следить за хронологией в рассказах своих бабушек. Если попытаться вникнуть, то окажется, что старушки равно присутствовали и в московских историях, и в ржевских лесах, а как это возможно, следователь Щербатов понять не мог. История московского оппозиционера Ройтмана вплеталась в разговоре в историю предателя Холина, коей было уже без малого семьдесят лет, и бабушки находили, что эти истории меж собой связаны.

– А Ройтмана ты отпусти, Петечка, пусть Ройтман в Израиль уезжает и станет там спекулянтом, как историк Халфин.

– Уж этот торговал! А сколько он за медные колечки драл, это же бессовестно!

Иногда Петр Яковлевич пытался доказать бабушкам, что невозможно так долго помнить зло. Мы должны прощать, говорил следователь трем старухам, всякое преступление имеет срок давности. Невозможно вот так тянуть нить памяти и обиды.

– Вот ты и прощай, – говорила ему баба Муся, – у тебя работа такая, что ты можешь простить. А мы помнить должны.

А самая древняя, бабушка Соня, сказала так:

– Ты не можешь отказаться от своей вины, когда бы ты ни совершил грех, он всегда будет с тобой, и ты его на горбу потащишь в могилу.

– Но ведь Господь может простить, – сказал Петр Яковлевич, – Господь милостив, – сказал следователь.

– Господь, может, и захочет простить, а вот мы не простим, – сказала бабушка Муся, которая помнила все особенно въедливо. – И почему это я должна прощать, если кто сделал гадость!

– Потому что он раскаялся и замолил, – сказал Петр Яковлевич.

– Нельзя ничего замолить, – сказала Муся, – все люди навсегда пребывают связанными воедино, и те, кого ты предал, повиснут у тебя на шее навсегда и утянут на дно. И богатство, что ты украл, оттянет карманы, и провалишься в бездну, где плач и скрежет зубовный. Ничего ты не отмолишь, ничего.

– Неужели совсем ничего нельзя забыть? – спросил следователь.

– Если забудешь, ты потеряешь свою историю и станешь травой.

Петр Яковлевич сидит на кухне перед чистым листом и рисует схемы. Он занят расследованием. Надо решить уравнение; следователь хочет понять, кто виноват в преступлении, перебирает варианты.

Решение рядом, он знает; надо верно расставить факты, иначе ошибешься. Следствие – как история. Сколько раз в истории ошибались! Гонят солдат на край света воевать, а потом оказывается, воевать не стоило. Вот Гегель выстроил линеарную модель истории – и ошибся, забыл про Китай; философ истории написал, что Китай уснул навсегда. А Китай вдруг проснулся. Может быть, все драмы Запада от нелепой ошибки следователя Гегеля? Понадеялись, растратили силы на марш и барабанный бой – а теперь Восток хочет первенства. Или надо учесть данные, добытые следователем Хайдеггером? Но как учесть онтологию бытия – ведь следствие занимается феноменом бытия и разрушением каждого конкретного феномена.