Книга Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

Придавая огромное значение прошлому, Черчилль не только признавал важность изучения отдельных исторических событий, но и отмечал ключевую роль мифов. Особенно наглядно его уважительное отношение к мифам, легендам и преданиям проявилось в работе над тетралогией. «Во времена кризиса мифы приобретают историческое значение», — скажет он Биллу Дикину. В ходе написания первого тома у него возник спор с помощником относительно одной легенды об Альфреде Великом. Согласно преданию, которое впервые появилось в книге епископа Ассера (? — 908/909) «Жизнь короля Альфреда», во время одного из походов король инкогнито нашел приют у пастуха. Пока он готовил лук, стрелы и другое оружие, разместившись около огня, супруга пастуха решила испечь хлеб. Увлекшись по хозяйству, крестьянка обнаружила, что хлеб подгорает. Она бросилась к огню, выговаривая «неустрашимому королю»: «Эй, почему вы не перевернули лепешки, когда увидели, что они горят?».

Дикин считал, что этот эпизод не столь важен для упоминания в книге, которая описывает многовековую историю англоязычных народов. Но Черчилль, напротив, считал, что, подобные легенды, «подходящие для детей любой эпохи», представляют одно из важнейших сокровищ истории. Они способны выразить то, что не могут передать реальные события, и делают это достаточно убедительно. Описанный эпизод с лепешками, по мнению Черчилля, говорил о стойкости простых граждан в суровые времена борьбы с иноземными захватчиками. Говорил он и том, что, насколько бы не был человек велик, он все равно состоит из плоти и крови, имеет свои недостатки и, несмотря на успешное решение глобальных проблем, порой может проявлять беспомощность в бытовых вопросах.

Сам Черчилль активно поддерживал всевозможные предания на страницах своего произведения. Например, подойдя к описанию смерти Джорджа Плантагенета (1449–1478), брата королей Эдуарда IV и Ричарда III, он предупредил читателей: «Как умер герцог — об этом спорят до сих пор». О чем именно спорят историки, автор не рассказывает, приводя только одну версию, изложенную Шекспиром, — герцога утопили в бочке с мальвазией. «Конечно, это легенда, имевшая широкое хождение к началу XVI столетия, — пишет Черчилль. — Но почему бы ей не соответствовать истине?».

Но если в случае с Альфредом Великим речь шла о реальном историческом персонаже, хотя сам эпизод мог быть преувеличен, а при описании убийства в Тауэре герцога Кларенса излагалась одна из версий реального исторического факта, то были случаи, когда Черчилль и в самом деле вступал на зыбкую почву вымысла. Так, например, стало с «неясной и смутной, но одновременно величественной и блистательной легендой о короле Артуре». Упоминание о предводителе рыцарей Круглого стола встречается уже в первой версии рукописи, что вызвало критические отзывы со стороны Янга, который указал, что первые упоминания о великом короле, жившем якобы в V–VI веках, встречаются только в XII столетии, но до сих пор не найдено никаких достоверных доказательств, подтверждающих существование этой личности. Черчилль согласился внести небольшие правки, оставив, тем не менее, на протяжении всех редакций упоминание о мифе про короля Артура. «Правда или вымысел», но эти «легенды пленяют умы людей, — считал он. — Они столь же неотделимы от наследия человечества, как „Одиссея“ или Ветхий Завет. Все это правда или должно быть ею, а кроме того, нечто большее и лучшее».

Для того чтобы понять, зачем Черчилль ввел в свой монументальный, основанный на фактах труд вымышленного персонажа, достаточно обратить внимание на то, как король Артур представлен в тексте. В его лице автор видит «великого предводителя, который собрал силы римских британцев и сразился насмерть с вторгшимися варварами». И неважно, что речь идет о «двенадцати битвах, произошедших в неизвестных местах с неведомыми врагами». Главное, что «когда бы люди ни выступали против варварства, тирании и массовых убийств в защиту свободы, чести и закона, пусть они помнят: слава их дел, даже если они сами погибнут, будет жить до тех пор, пока вращается Земля». Для Черчилля «Артур и его благородные рыцари», которые «уничтожили несметные полчища нечестивых варваров, на все времена оставили пример порядочным людям». Эти строки были написаны до 1940-го — решающего года, когда их автор встал во главе правительства и вступил в бой с новым врагом. А ведь, как написано все в той же «Истории», «Память об Артуре несет в себе надежду на то, что когда-нибудь избавитель вернется».

И избавитель вернулся. В момент национального кризиса, когда суверенитет и будущее Британии стояли под вопросом, правительство возглавил потомок герцога Мальборо. В своем костюме-тройке, при галстуке-бабочке, в неизменной шляпе и с элегантной тростью он словно пришел из другой, Викторианской, эпохи. Но главное, что он смог воскресить национальные свершения прошлого, напомнив своим согражданам о победах Веллингтона и Нельсона, об успехах Дрейка и Питта, о достижениях Елизаветы I и Генриха V. В другой бы момент, когда все взгляды были бы устремлены в будущее, подобное неприкрытое обращение к минувшим дням могло оказать дурную услугу. Но летом 1940 года именно этотуправленческий стиль оказался востребован и превратился в эффективное оружие вновь сформированного коалиционного правительства.

Но кризис прошел. Подход же остался. «Просто удивительно, что в молодые годы меня обвиняли в частой смене взглядов, а сейчас осуждают за приверженность устаревшим воззрениям и даже за повторение фрагментов из выступлений, которые я делал до того, как многие из моих нынешних слушателей еще не появились на свет», — изумлялся Черчилль в декабре 1947 года. Пытаясь объяснить это противоречие, он указывал, что хотя настроения у «демократического электората» могут быть достаточно подвижными, базовые принципы общественного устройства отличаются, как правило, постоянством.

В остальном же, причина нарастающего консерватизма заключалась в возрасте. «Когда человек стареет, он все больше начинает жить прошлым», — признается Черчилль одному из своих собеседников в апреле 1954 года. Для нашего героя прошлое не ограничивалось начальным периодом собственной жизни. Он мыслил категориями эпох и веков, заявляя после выхода в отставку, что «находит XV столетие более интересным, чем двадцатое». По его мнению, в прошлых веках было «больше реальности».

Но дело было не только в том, что прошлое представлялось Черчиллю более привлекательным, чем современность. В его случае консерватизм развился на фоне пессимизма. В июле 1951 года политик выступал в Королевском колледже терапевтов. Его словам внимала научная аудитория, которая использовала последние достижения науки в своей каждодневной деятельности, направленной на спасение человеческих жизней. Сказанное с трибуны удивило многих из них. Черчилль поставил под сомнение улучшение жизни человечества, произошедшее после открытия парового двигателя. По его мнению, это открытие привело к тому, что мир стал слишком мал. «Дайте мне лучше коня», — воскликнул пожилой политик, едва не повторив реплику Ричарда III из одноименной пьесы Шекспира, позже обыгранную Аполлоном Александровичем Григорьевым (1822–1864) в стихотворении «Искусство и правда»:

И помню, как в испуге диком

Он леденил всего меня

Отчаянья последним криком: