Книга Кетополис. Книга 1. Киты и броненосцы - Грэй Ф. Грин

…Суфражистки правы — мужчина есть животное.

И животное коллективное. Их шестеро или семеро.

Твари.

Усатый идет к нам — ступая мягко, как на пружинках. В темноте леденцом тает лезвие ножа. Пьяный и опасный мерзавец.

Хватит с меня, пожалуй, на сегодня.

— Прочь с дороги, шваль, — говорю я. Каучуковая рукоять плотно ложится в ладонь. Пальцы дрожат. Внутри меня звенит струна — сейчас. Я поднимаю револьвер и направляю на усатого. «Бирманец! — чей-то голос. — У него пистолет!» Я даже не успеваю подумать обязательное: пуля-цель, пуля-цель, задержать дыхание и — мягче, как мой палец дожимает спусковой крючок.

Б-бах!

Мир расслаивается на черное и желтое.

Больше тридцати лет прошло, а я до сих пор отчетливо вижу это лицо — вытянутое, бледное, с длинными висячими усами. Потом человек поворачивается и просто идет. Колени у него совсем не гнутся. Пройдя несколько шагов, он обмякает и опускается на мостовую.

Мы проходим мимо.

…Помню, я тогда удивился — до чего спокойное у него было лицо.

Мимо. Мимо. Мимо.

Рабочие кварталы. Здесь обитают рабочие с мануфактур и механического завода. Трущобы. Рабочий ад Кетополиса. Нет, подземелье — настоящий ад Кетополиса, а это так, ерунда — адская подворотня…

Слава кальмару, что хоть под землю ей не надо.

Мы пришли.

Обшарпанный низкий подъезд, откуда тянет угрозой и чем-то кислым.

— Не ходите за мной. Красс не любит офицеров… — говорит она, — и не стесняется в средствах.

— Что ж. Я тоже не люблю отребье.

Мне надо идти. Мне надо остаться.

— Ну хотите, я вас поцелую? — истерический, ненатуральный смешок. — Тогда вы уйдете?

— Зачем вы так?

Я — женатый человек с недавнего времени. Ее рука… раскаленная, словно внутри нее сгорает драгоценный английский кардиф.

— Прощайте, Аделида.

Поворачиваюсь и иду.

…Сейчас, спустя тридцать два года после того вечера, я сижу на террасе, откинув голову, слушаю, как поют птицы и шелестит листва, и думаю: если бы она позвала, я бы остался.

Или нет?

Видимо, мне тоже был нужен какой-то другой триппер. Как тому морпеху…

На цепочке качается стальной хронометр. Ч-черт. Я же написал Яну про девять вечера…

Время!

На улицах горят костры — в железных бочках. Запах жареного мяса. Веселые крики.

Кого они там жарят? Кошек?

Пьяные выкрики. Кто-то затягивает «Похороните меня в море, я прошу» — словно здесь настоящий рыбацкий квартал. А я вдруг понимаю, на кого я похож. На Орфея, приведшего Эвридику в Аид и там оставившего. Ч-черт, Козмо. Я даже останавливаюсь.

Не оборачивайся, Орфей, иначе останешься здесь навсегда.

Она сама хотела… Ч-черт.

Стервенея, иду. Передо мной набережная Баллены. Я уже настолько взвинчен, что надеюсь на встречу с кем-нибудь по-настоящему опасным. Редкие прохожие шарахаются с дороги. Лицо горит. Я останавливаюсь, прислоняюсь лбом к гранитному парапету, чтобы немного полегчало. Холод обжигает кожу.

Аделида.

…Опаздываю.

Быстрым шагом перехожу по мосту через Баллену и машу рукой. Коричневые пятна фонарей вдоль набережной. Где же они?… Ко мне тут же срывается рикша. Нет, не ты. Извини, парень, мне нужен кто-то пошустрей.

Я обещал.

Обещал.

Обещал.

Наконец подъезжает, свистя паром, открытый мобиль. Таксист в волчьей тужурке мехом наружу. Ветровые очки в пол-лица, огромные краги. И роскошные соломенные усы с загнутыми кверху кончиками.

— Куда изволите, господин хороший?

— Площадь Оперы, — я вскакиваю на подножку. — Двадцать крон даю. Быстрее! Ну! Пошел!

12. Большая Бойня

Поверхность океана красна от крови. Мы идем по ватерлинию в китовой крови. Волнение пять баллов, ход двенадцать узлов. Полубак захлестывает кровавой волной, она прокатывается по палубе, заливает иллюминаторы и вентиляционные трубы. Люди измотаны, механизмы начинают сдавать. Вчера на моих глазах убило гальванера. Голубая вспышка, треск. Гальванер некоторое время дергался, потом из него пошел дым. Я стоял и смотрел, не шевелясь. Я до сих пор чувствую этот жуткий тлеющий запах… Потом доктор сказал, что у матроса одежда спеклась с мясом.

Мы зашиваем трупы в брезент. Когда станет поспокойней, мертвых торжественно спустят в море. Прощайте!

Пока же мы идем.

…Никто не ожидал, что нас подведут машины — причем в самом начале похода. Котлы системы Никлосса не так надежны, как старые, системы Белльвиля — это мы знали, но почему именно сейчас? Когда весь броненосный флот…

Мы подняли сигнал «Поломка машины, теряю ход» и вывалились из походного порядка.

Позор.

В прямой видимости берега! Помню лицо капитана Нахтигера. Он стоит на мостике, сложив руки за спиной, — бледный и мертвенно спокойный, как удав, которого он держит в любимцах. Когда-то капитан подстрелил его, охотясь на Магаваленских островах, подобрал, а судовой врач зашил рану. С тех пор удав стал меланхоличным и даже глотает мышей, которых ему скармливают, без особой охоты.

Мы чиним машины. Мы их починили.

А потом мы попадаем в кровавую штормовую полосу. Форштевнем рассекаем изуродованные снарядами китовые тела.

А после… После становится только хуже. Вы представляете, как воняет броненосец, когда перестает шторм и солнце освещает все это безумие? Верхний настил палубы сделан из сосны. Дерево прекрасно впитывает кровь, жир и еще один запах.

Мы пахнем падалью.

Мы пахнем, как топор мясника, забытый в теплом, сыром и темном месте.

Мы идем по следам эскадры.

Гигантские столбы черного дыма тянутся за нами на полнеба. В брюхе корабля от ярости стонет пламя. Под звонки топочного уравнителя, под вой вентиляции черные кочегары, замотав тряпками лица, кидают в отверстые глотки броненосца уголь — лопату за лопатой. Красные отсветы пляшут на лицах. Сверкают белки глаз. Давай, давай, веселее! В топках броненосца сгорает драгоценный английский кардиф — на вес золота, взятый для скорости, — раскаленная угольная крошка, не успев догореть, вылетает из рефлекторов и обжигает веки. Еще он ядовит, этот кардиф, самый дорогой уголь мира. И самый лучший.

Потому что англичане — лучшая морская нация мира.

А мы только и можем, что убивать китов.

Впрочем… даже это у нас не всегда получается.

13. Ян

Я спрыгиваю с подножки таксомотора. Время?!