Книга Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

4 сентября 1917 г. [Зачеркнуто название места на Д…]

Дорогая моя женушка!

Описался своим местопребыванием, что не разрешается. Вчера получил твои письма от 12.VIII и от 23.VIII, последнее вместе с папиным; третий конверт, подписанный твоей рукой, заключал лишь одни вырезки из газет с прекрасной, между прочим, публичной лекцией Евгения Трубецкого.

Мы с тобой, женушка, частенько повторяем слова (я за тобою): «Что ни делается – делается к лучшему», но яркой проверки нашего общего с тобой верования еще не было. Теперь вот тебе картина: ты помнишь, что 31.VII мне ком[андую]щий 1-й армией Ванновский предложил место начальника штаба его армии. Я согласился, но товарищи (без кавычек) задержали мой ответ на девять дней и… лишили меня новой должности. Это тебе пролог. Два дня тому назад в твоем письме от 21.VIII я по этому поводу читаю твою мысль, что к «неудаче» неполучения штаба ты относишься равнодушно, и затем, как и всегда, фразу о «что ни делается…» Через несколько часов по прочтении твоего письма мне подают «Киев[скую] мысль», и в ней я читаю, как был арестован Ванновский. И подумал я о своей роли в качестве его начальника штаба! Как я лично поступил бы при той обстановке, по которой тогда делали заключения и затем шаги, уверенно сказать не могу, но думаю, мое положение уже было бы пиковым, потому что мое начальство (возможное) заявило себя на стороне Корнилова… Но… товарищи задержали мой ответ на девять дней и в лучшем случае освободили меня от необходимости ломать свою голову и щупать свое сердце. Теперь и пишу, и думаю я об этом спокойно, но два дня тому назад и над твоим письмом, и над газетой я подумал немало.

У нас сейчас прохладные осенние дни, и я приказал свое легкое одеяло заменить теплым красным. Теплого нижнего белья еще не надеваю и хочу сделать это возможно позднее, с наступлением более ясных холодов. Мы всё на том же месте, у нас тихо, и время течет однообразно серо.

Ребята на внутренние события реагировали слабо, довольствуясь тем сумбуром рассказов и легенд, которые создавались их темным бытовым обиходом. Получил твои номера «Русского слова», и все события, связанные с московским собранием, читаю как бы впервые и с большим интересом. И мне теперь достаточно ясно, что какая-то группа лиц или люди подвинули Корнилова на его роковой шаг, использовав его горячность. Кто они и где теперь, никто не знает; остался одинокий Корнилов перед лицом суда. Все теперь заняты линией поведения со стороны Временного правительства. Она, по-моему, очень трудная: если Правительство обнаружит непреклонную решимость и строгость (шаги, правильные с государственной точки зрения), оно заденет и навсегда оттолкнет ту массу, которая симпатизировала Корнилову и, по-видимому, даже помогла ему (хотя бы нравственно), а значительность этой массы признают и сами члены Правительства; если же, с другой стороны, оно проявит слабость и полумеры – оно потеряет свою силу (ее и так у него мало) окончательно и свой государственный лик сделает совершенно туманным. Куда оно пойдет, покажут нам ближайшие дни.

Из письма Осипа я не понял ничего о твоем состоянии, хотя просил его прежде всего написать мне об этом, и подробно. Из его анализа, что ты будешь рожать в этом месяце, а его жена в октябре, мне интересен только второй вывод, так как я лично не мог бы его вывести, не имею к октябрьскому эпизоду никакого касательства. Все остальное содержание его письма, интересное само по себе, особой остроты для меня не имело.

Мой Н[иколай] Ф[едорович] за последние дни исхудал и поугрюмел, стал молчалив и даже обнаруживает попытку к уединению. Скучное стояние дома и шаги кума делают его состояние нервным и тоскливым. Это человек определенный. «После войны, – говорит он, – так как у меня отберут последнюю землю, а на военной службе по ее унизительной оценке я остаться не могу, заниматься же более ничем не умею, я сформирую шайку разбойников и начну работать по большим дорогам, благо желез[ных] дорог к тому времени не останется… и будут говорить – «по старой Калуцкой дороге на 49-й версте»… ребенков-то я убивать не буду, а кое-кому покажу». Свою идею он создал не без моего влияния. Я как-то вечером стал набрасывать картину культурно-хозяйственного состояния России после войны, без жел[езных] дорог, шоссе, с дурной почтой и т. п., и сказал, что я предвижу запустение районов и появление шайки разбойников, и все это в пределах бывшей Московии, не более. Начал знакомиться с коммунистическими евангелиями, прочитал Манифест коммунистов (Маркса и Энгельса) и подивился невежеству и самоуверенности этих двух пророков… некоторые страницы нельзя прочитать без улыбки.

Давай, моя золотая, твои глазки и губки, и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, мальчиков. А.

6 сентября 1917 г.

Дорогая моя женушка!

Только что объехал поля, где производятся занятия двух моих полков. Утро было прохладное, по небу бежали тучки, то закрывая, то открывая солнце, в лицо при сильном ходе дул небольшой ветерок. Картина занятий современная: вялая, небрежная, с отбыванием номера. Поговоришь там, объяснишь здесь, как будто даже погорячишься, но каждый раз засосет сердце: к чему все это, никто не хочет ни работать, ни воевать, и та внимательность лиц, которую ты видишь, это – минутная игра, не оставляющая у себя на душе никакого проследа. Была у солдата нашего душа, да еще какая душа – беззаветная, мужественная, стойкая, мировая, а теперь кто-то подкрался к нашему солдату и выкрал – нет мало – вырезал его душу, и осталась там пустота. И как к этой пустоте подойти, как ее взволновать, как ее поднять на подвиг, как в нее всунуть лик родины, никто не знает: секрет потерян.

Я тебе уже раз писал и повторю еще: если Бог пошлет сына, назовем его Георгием, в честь моего боевого патрона и покровителя, а если пошлет дочку, то назовем Ольгой в честь бабушки. Во втором мы с тобой сходимся, а в первом ты проектируешь имя Александр; за мною в этом случае давность, так как уже в декабре прошлого года говорил тебе на счет Георгия. А кроме того, 26 ноября все равно придется праздновать Георгиевский праздник, заодно уж будем праздновать и именины младшего сына. По этому вопросу ты обязательно не забудь мне ответить.

В газетах полная неразбериха. Наши православные упорно твердят, что во всей истории Керенский был заодно с Корниловым, но дело не вышло и первый предал второго. Конечно, это одна из миллионных легенд, летающих среди сонма теперешних воинов; с ума можно сойти, если еще перестанет работать фантазия, но все же есть какая-то муть во всем этом процессе: Керенский говорит, что Корнилов послал к нему Львова, а Корнилов утверждает, что Керенский послал к нему Львова и Савинкова, прибавляя, что с ним сыграли провокацию. Вот и разберись. Среди офицерства ходит догадка, что оба – и К[еренский], и К[орнилов] – хотели просто-напросто избавиться от Петроградского совета, но это не удалось… В вечер[нем] выпуске «К[иевской] мысли» за 2 сент[ября] имеется интересный ряд телеграмм (в утреннем выпуске не повторенный), который вносит совершенно новое и особое освещение событий. Там видно, что все трое главнокомандующих фронтами категорически высказались против удаления Корнилова; мало этого, высказались так и все командующие армиями, до которых дошли весть или какое-то постановление. Словом, удаление Корнилова как-то предшествовало его последующему шагу. Для меня все это полный туман, который я лишь до некоторой степени проясняю, читая «Русское слово», присланное тобою. Уже в Москве определилась непримиримость между Корниловым и Советами, и, вероятно, уже с 15 авг[уста] начали зреть: у одних – мысль удалить Корнилова, а у него – бороться с этим. Я думаю, что ближайшие дни хотя и не откроют всех карт, но для понимающих многое сделают ясным.