Книга Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

В подтверждение своих слов Черчилль приводил решения Наполеона после сражения под Лейпцигом в 1813 году. Потерпев поражение в Битве народов, он «отказался вывести жизненно важные соединения своей армии и вынужден был начать кампанию 1814 года с необученными новобранцами и с небольшим количеством опытных войск, наспех переброшенных из Испании». Схожим образом поступил и Гитлер, который «разбросал германские армии по всей Европе и, упорно цепляясь за каждый пункт от Сталинграда до Туниса, лишил себя возможности сосредоточить основные силы для завершающей битвы». Подобное «распыление и разброс» сил Черчилль считал красноречивым признаком того, что дело Гитлера обречено на провал.

Интересным в этом сравнении является то, что британский политик не просто восхищался Наполеоном — он подвергал его поступки критическому разбору и с присущей ему любовью к истории пытался перевести теоритический анализ в практическую плоскость с поиском конкретных ответов на волновавшие его вопросы. Он не переставал учиться как на успехах французского императора, так и на его поражениях. Руководитель архива Черчилля Аллен Пэквуд считает, что выводы о причинах провала Бонапарта сыграли для британского политика основополагающую роль в формировании стратегии борьбы с Гитлером. В то время как Наполеона сокрушило поражение в России, превосходство британцев на море, партизанская война в Испании и коалиция европейских держав, Черчилль планировал разбить Гитлера на советском фронте, победой в Атлантике и Северной Африке, а также созданием Великого альянса. И хотя подобный взгляд представляется несколько упрощенным в описании решений Черчилля в годы Второй мировой, а также самих событий, происходивших на полях сражений, где фактор Восточного фронта перевешивал все остальные направления вместе взятые, само появление подобных трактовок лишний раз доказывает, насколько важна была для британского политика личность французского императора.

В этой связи уместно задаться вопросом, чем же так привлек выходец с Корсики британского аристократа? Ведь, несмотря на несколько перечисленных выше сходств, их многое отличало. Они воспитывались в разных условиях и приняли разные социальные установки. Они принадлежали противоборствующим европейским державам. Более того, Наполеон нес личную ответственность за решения, которые были направлены против любимой Черчиллем Британии. Он был главным идеологом и катализатором английской блокады, а свой успех как полководца и государственного деятеля видел в захвате и разрушении ненавистного Альбиона. И как после всего этого, потомок Мальборо мог восхищаться такой личностью?

Ответ на этот вопрос имеет несколько составляющих. Во-первых, генерал Бонапарт обладал чертами, которые импонировали нашему герою: уверенность, смелость, энергичность, способность воодушевлять людей, ведя их за собой. «Он поражал окружающих своей бурной энергией, — не скрывая восторга, указывает Черчилль. — Всегда возглавляя передовые части своей армии, он вдохновлял подчиненных на борьбу». Черчилль называет Наполеона «величайшим человеком дела, родившимся в Европе после Юлия Цезаря».

Во-вторых, Черчилль, несомненно, попал под влияние величия французского политика. Причем не только он. Многие знаменитости восхищались основателем новой Франции. О нем слагали восторженные поэмы, писали героические портреты, создавали хвалебные биографии. Даже его современники-противники признавали его grandeur и выказывали ему уважение. Например, в Британии признание было по обе стороны политического спектра: одни — виги — говорили о Наполеоне не иначе как о «самом великом государственном деятеле и самом способном генерале древних и нынешних времен», другие — тори — отмечали «превосходство его таланта» и «сверкающую власть его гения». Томас Карлейль (1795–1881) называл почившего на острове Святой Елены «нашим последним великим человеком»; для Вальтера Скотта он был воплощением глубокого величия; а Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) возвел Наполеона до уровня архетипа человека, который сделал себя сам.

Стоит ли удивляться, что и Черчилль с его культом энергии и преклонением перед индивидуальностью и величием не смог пройти мимо столь колоритной фигуры и снять перед ней шляпу. Он нашел в биографии великого француза подтверждение многим своим убеждениям, начиная от верховенства амбиций и заканчивая верой в потенциал, заложенный в каждом человеке и позволяющий самостоятельно выковывать свою удачу и формировать свою судьбу.

Наконец, в-третьих, Наполеон в представлении Черчилля был не просто великим полководцем и лидером. Воспитанный в виговских традициях, британский политик видел в нем олицетворение прогресса: как истинный последователь и продолжатель дела Французской революции, Наполеон нанес сокрушительный удар по устаревшей монархии и заложил основы нового общества. Он «сметал с пути отжившие средневековые системы и аристократические привилегии», «дав народу землю и новый свод законов». «Он считал себя освободителем, и он действительно был им для многих стран Европы», — отмечает британский политик. «Гений Наполеона распространил импульс Французской революции на все края Европы, — перечисляет он его достижения. — Рожденные в Париже идеалы свободы и национализма передались всем европейским народам. Хотя Франция потерпела поражение, а ее император низвергнут, вдохновлявшие ее принципы продолжали жить».

В этой связи уместно вернуться к аналогии с Гитлером. Выступая по радио в августе 1941 года, британский премьер напомнил слушателям, что «наполеоновскими армия двигала идея… свобода, равенство, братство был их боевой клич». А что у Гитлера? Его «новый порядок» представлял собой власть, которая «положит конец демократии, парламентам, основным свободам и нравственным устоям простых мужчин и женщин, историческим правам наций». «У Гитлера нет идеи, нет ничего, кроме безумия, жадности, стремления к эксплуатации».

Отмечая, что у Гитлера, в отличие от Наполеона, не было прогрессивной идеи, Черчилль указывает на имевшиеся в распоряжении первого «оружие и аппарат, которые являются прискорбным извращением современной науки» и используются для сокрушения и угнетения побежденных стран». Это упоминание негативной стороны современной науки связано с еще одной чертой мировоззрения нашего героя, особенно проявившейся в последние десятилетия его жизни. Наряду с увлечением военным делом и любовью к великим личностям, она также нашла отражение в его последнем произведении. Речь идет о консерватизме с оттенком пессимизма. «Я не верю в этот дивный новый мир, — делился он со своими помощниками в годы войны с аллюзией на антиутопию Олдоса Хаксли. — Покажите мне хоть что-то хорошее в новых вещах».

За восемьдесят лет своей жизни, пятьдесят из которых прошли на сцене национальной и мировой истории, Черчилль слишком часто наблюдал, как будущее становится прошлым, как масштабные идеи превращаются в жалкие свершения, как планируемые изменения к лучшему приводят к бедам, как из надежд появляются разочарования, а из фанатичных стремлений и утопического идеализма — рождаются катастрофы. За те годы, что прошли с момента начала его политической и общественной жизни, изменился не только мир, изменился сам Черчилль. В младые и зрелые годы он был воплощением деятельной энергии. Теперь он стал все больше склоняться к философии созерцания, считая, что самым добродетельным поступком является отсутствие поступка, как такового. По крайней мере, никому не навредишь. «Гораздо легче срубить старые деревья, чем вырастить новые» — становится его новым императивом.