Книга Моногамист - Виктория Мальцева

Яркой вспышкой в моём сознании всплывает вдруг та наша первая ночь, самая первая, и то, как я, во всех отношениях и смыслах опытный мужчина, неожиданно для себя самого потерял голову.

— Ты хочешь, чтобы это случилось здесь? — шепчу ей в ухо, с трудом владея собой и своим животным желанием.

В ответ получаю какой-то детский смешок, который имеет эффект совершенно обратный ожидаемому.

Кто-то кусает мочку её уха моими зубами — это не я, я же сама сдержанность и деликатность, тогда кто это?

— Если я предположу, что в отеле нас ждёт сногсшибательный номер, угадаю?

— Нет, — снова смеётся.

— Тогда здесь? Прямо на пляже?

— Нет! — одним ловким движением выскальзывает из моих объятий и, словно ничего и не произошло, словно на её мужа и не накатывало жгучее желание, направляется далее по одной ей известному пути.

Меня это немного подбешивает: мне 40, и у меня не было секса долгих четыре месяца, то, что называют мужским достоинством, ноет от боли, а она просто идёт себе гулять дальше!

— Ты повергаешь меня в пучину соблазнов таким своим поведением, — жалуюсь, ведь перечить ей не имею права.

— Ты никогда не изменишь мне, — внезапное заявление.

— Почему это?

— Не посмеешь!

И, наконец, я получаю долгий взгляд — глаза женщины, стопроцентно уверенной в себе и своих чарах, подчинившей меня окончательно и бесповоротно, и прекрасно осознающей это. В эту секунду мы не равны, она довлеет надо мной, я раб у ног всевластной царицы, и это распаляет меня ещё больше — я хочу вернуть свой статус равного по силе мужчины, достойного её: я кидаюсь на неё, мы валимся на песок, и я жадно целую, шарю руками по её телу, удивляясь сам тому, как мог так много дней прожить без её тела, без её ласк, тех, которые она дарит только мне и только в постели, но в ответ получаю отрезвляющий смех и чёткое безапелляционное:

— Нет! Нет, я сказала! Остынь муж, сейчас не время!

— Почему?

— У меня нелётная погода.

— А когда? — я едва в состоянии проговаривать слова, кипящая во мне страсть душит меня, не даёт нормально дышать, мне кажется, я схожу с ума и не понимаю сам, как это вышло — цепочка, по которой меня провели, ещё не осознана…

— Когда я решу!

Вот! Это заявление вбило последний гвоздь в состояние моей одержимости. Я понял, Лера — манипулятор, причём высокого ранга, если дело касается меня, потому что только она знает меня так, как можно знать только самого себя. Только она одна в состоянии будить во мне безбашенные эмоции, а затем направлять в нужное ей русло.

Моя жена снова вероломно напала на моё мирное государство, пленила меня и продала в сексуальное рабство самой себе.

Так закончился период «Лера болеет», и началась обычная жизнь «Алекс, как только что созревший юнец, безумно хочет Леру. Хочет всегда: каждый день, каждую ночь, каждый час, каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение…» Никто и никогда не был способен запустить во мне ЭТО! Мощное, сметающее на своём пути всю мою разумность, все доводы сознания влечение!

— А когда ты решишь? Можно хотя бы намекнуть?

— Нууу, ты можешь приблизить этот заветный день своим позволением сделать татуировку!

— Что? Я же сказал «НЕТ»!

— Ну, вот и я говорю: НЕТ! — целует меня в нос невинным поцелуем.

— Это нечестно, это самый грязный шантаж!

— Тоже мне грязь! Всё, что с тебя требуется — выбрать бабочку. Я бы сама её давно уже сделала и не дожидалась твоего великого позволения, но у меня пунктик — хочу, чтоб выбрал её ты!

И тут я понял: это ответ, её ответ на метку на моей шее с её именем. Она хочет, причём вряд ли сама это до конца осознаёт, чтобы я пометил и её своим выбором тату, пометил как свою женщину…

Без конца повторять ей, что только с ней одной возможны те переживания в постели, какие в ней случаются — бесполезно, она не единственная женщина, с кем я делил радости слияния мужского и женского, её это гложет, и желание быть единственной, на ком я оставлю свою метку, мне вдруг становится понятным…

— Тебе будет больно, — шепчу, нежно целуя её лоб, вдруг успокоившись и осознав, насколько по разному мы можем смотреть на одни и те же вещи и не понимать таких очевидных смыслов.

Татуировка — её необходимость, и не в шрамах дело, которых уже почти и не видно после шлифовки. Она хочет, чтобы я назвал её своей… В ту же секунду вспоминаю о забытом нами обоими венчании, в моей голове моментально зреет план. Но, бабочка, так бабочка, решаю я.

— Хорошо, я сам нарисую тебе бабочку.

Её губы медленно растягиваются в счастливой улыбке:

— Правда? Нарисуешь? Сам? Для меня?

— Конечно, для кого же ещё мне рисовать, если не для моей любимой супруги, — уже немного стебусь над ней и я, но она не замечает моей иронии:

— Я люблю тебя!

И дарит мне невинный поцелуй в губы, невинный, потому что мой оголтелый, изголодавшийся по постельным поцелуям язык никто так и не впустил в её заманчивый ротик, не дал коснуться её языка, вспомнить его сладкий вкус, не дал ласкать его теми ласками, от которых так сильно тащусь я сам….

Ane Brun — Halo

Серое небо, серый бурлящий океан, мощные разливы волн, терзающие терпеливые, привыкшие к суровости берега, истерзанные, разорванные камни, раскиданные по всей линии прибоя. Но ветер сегодня не беспощаден, каким обычно бывает в этом загадочном месте, он несёт умиротворение, успокаивает, настраивает на созидание и глубокие мысли, не отвлекает своей настойчивостью, не пронизывает холодом и не окатывает ледяной моросью, типичной для Вашингтонских дождей.

Мы с Лерой сидим прямо на песке под высокой древней сосной с широченным стволом, и, судя по его кривизне и количеству асимметрично обломанных веток, с мощной волей к жизни, упрямой и непоколебимой стойкостью, неподвластной ни ветру, ни океану, ни времени. Я опускаюсь на песок полностью и смотрю на её тёмные, серо-зелёные ветви, рисующие простые и красивые узоры на фоне серой грусти унылого апрельского неба, раскачиваемые ветром то медленно и нежно, то резко, обрывочно, грубо, словно чьи-то всплески неудержимой страсти случайно вырываются из своей клетки…

«У них роман» — внезапно появляется мысль, — «роман упрямой сосны, стремящейся корнями к земле, и свободного ветра, рождённого беспечным, но страстным, сильным и нежным. Он отыскал её среди миллионов подобных, узнал по искривлённому стволу и поломанным веткам, и, как бы ни звал за собой, она остаётся непоколебимой, приковав к себе его свободу. Но не эти ветки держат его, ведь его не удержать, он здесь по доброй воле, не в клетке, но и не на свободе, и его мягкие ласки, раскатывающиеся волнами по её тёмно зелёным иглам — его желания, желания ветра, ставшего бессмысленным без своей упрямой сосны».