Книга Пляжная музыка - Пэт Конрой

— Шайла была настоящей революционеркой, — сказал Радикальный Боб. — Я сразу понял, что шанс встретить такого человека выпадает только раз в жизни. Помню, как горько она плакала над рассказом одной из девушек о смерти любимой кошки, сдохшей десять лет назад. Шайла не знала ни кошку, ни девушку, но сочувствовала всем Божьим тварям. Она казалась очень наивной, что только усиливало ее притягательность. Но что касается дела, тут на Шайлу можно было полностью положиться. Она была настоящим человеком. Думаю, она уже тогда была влюблена в Джека, но Джек был слишком аполитичным и вряд ли изменился бы. Кэйперс завоевал любовь Шайлы тем, что перечеркнул свою прошлую жизнь и вместе с любимой пошел на баррикады. Шайла верила в то, что создала Кэйперса. И конечно же, я со своей стороны верил в то, что создал Шайлу. Шайла считала Вьетнамскую войну злом… Однако на ее видение ситуации наложилась история ее родителей. Ее еврейство было ключом к антивоенной деятельности. Вьетнамцы для нее были те же евреи. Американцы выступали в роли оккупантов, а потому в ее сознании превратились в нацистов. Каждый раз, как я начинал спорить с Шайлой насчет войны, она приводила мне в пример Освенцим. Стоило мне заговорить об осаде Кхесани[203], как она тут же брала меня в воображаемое путешествие по польским дорогам в фургоне для перевозки скота. Я понял, что отношусь к совсем другой разновидности евреев. Мои родители испытывали чувство безграничной благодарности к Америке. Я смотрел на окружающий мир глазами родителей. Она тоже смотрела на мир, но ее взгляд туманил лагерный номер отца. Мне кажется, она протестовала против войны, так как никто не сказал ни слова, когда нацисты забрали всю ее семью. Любая фотография убитого вьетнамца напоминала ей о рвах, заполненных телами евреев. Ее протест, ее крайний радикализм — все это являлось продолжением жизни ее семьи. Но чувства Шайлы отличались удивительной искренностью. Для нее это было вопросом жизни или смерти.

— А чем была война для моего сына? — спросил генерал Эллиот. — Я принимаю ваше объяснение протеста Шайлы. В ее искренности я ни разу не усомнился. Шайла была чиста душой. Если изменить несколько слов в вашем описании, то оно вполне подходит идеальному пехотинцу. Но вернемся к Джордану. Насколько мне известно, он был так же аполитичен, как и Джек. Тем не менее оба ввязались в ту глупость. Я так и не смог понять, почему это произошло.

— Шайла не успокоилась бы до тех пор, пока не привлекла бы к антивоенному движению Джордана и Джека, — ответил Кэйперс. — Они над ней посмеивались и дразнили за этот благоприобретенный радикализм. Какое-то время ее даже называли Джейн Фонда. Но она водила Джордана с Джеком на митинги. Они были умными парнями, и если бы не играли в бейсбол, то, думаю, ввязались бы во все это еще раньше.

— Нас подхватило и увлекло за собой все происходящее, — заметил я. — Все случилось само собой.

— Теперь твоя очередь, Джек, — сказал Майк.

Я кивнул и уселся в кресло свидетеля.

Глава тридцать шестая

И я начал медленно рассказывать, стараясь изложить факты как можно точнее. Я не сразу принял участие в происходящих событиях, но не мог не видеть, как до неузнаваемости меняются мои друзья. Шайла и Кэйперс были потеряны для нас, как только присоединились к антивоенному движению. И хотя они посещали занятия очень нерегулярно, это не отразилось на их успеваемости. В возрасте двадцати одного года Кэйперс Миддлтон и Шайла Фокс были двумя самыми известными студентами колледжа, не считая спортсменов. Кэйперса и Шайлу часто показывали в вечерних новостях, а газеты цитировали их высказывания и помещали их фотографии. Впервые их арестовали, когда они протестовали против визита в кампус Дюпона, приехавшего специально для того, чтобы набрать выпускников для работы в его корпорации, производившей напалм. Второй арест произошел неделей позже, когда они пытались заблокировать проход в амфитеатр во время речи президента Никсона в Шарлотте[204]. На сей раз было похоже, что Кэйперс и Шайла вступили в сумрачный мир фанатиков. Не было такого вопроса о войне, на который они не могли бы ответить. Эти двое ни минуты не сомневались в правоте своего дела, антивоенное движение в кампусе с каждой неделей набирало силу, и все благодаря их боевому задору и удивительным организационным способностям, а еще умению вести дискуссию и давать отпор своим оппонентам.

Но для большинства из нас колледж по-прежнему занимал главное место в жизни.

Очень часто после занятий Джордан приходил туда, где выпускали студенческие альбомы-ежегодники, чтобы встретиться со мной, а иногда и с Майком. Я уже написал тексты для альбомов за три года подряд, а Майк сделал больше снимков, чем фотографы, работавшие для «Гарнет энд блэк». На одной фотографии Майк блестяще уловил дух ежегодного конкурса «Мисс Венера», где студентки из различных сестринств, в плотно облегающих блузках, шортиках и в туфлях на высоких каблуках, дефилировали по сцене с бумажными пакетами на голове. Обычно именно так выбирали студентку, обладающую самыми соблазнительными формами; при этом жюри состояло из пускающих слюни членов братств с явно повышенным уровнем тестостерона. Майку удалось запечатлеть гротескную физиономию одного парня из жюри, который в тщетной попытке оценить бюсты, уходящие в бесконечность, с вожделением взирал на шеренгу анонимных соискательниц с мешками на голове и выпяченными навстречу объективу грудями, точь-в-точь как у голубей. Я подписал эту фотографию «Титьки наступают»[205]. Когда президент университета Томас Джонс потребовал объяснить, что мы имели в виду, мы с Майком дружно ответили, что это всего лишь опечатка. Майк постепенно попадал под влияние Радикального Боба, однако по-прежнему занимался альбомами-ежегодниками. С самого начала мы видели в них возможность запечатлеть историю, заверив ее своими подписями на каждой странице. Для нас «Гарнет энд блэк» было одновременно и посланием, и Розеттским камнем[206], и открыткой компании «Холлмарк», и беседами с Сократом, и отчетом о собранной информации. У нас было такое чувство, будто мы аккумулировали десятки тысяч отдельных жизней — брошенных в огромный буайбес[207]и оставленных на четыре года томиться на медленном огне, — в результате получили одну яркую, блестящую жизнь.