Книга Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

взаимодействия с ангелом стало появление другой девочки, которая явно была эльфом. Можно сказать, появление эльфа вызволило меня из мира двойственного ангела. Но об эльфе рассказ в следующей главе.

Глава сороковая

Казантип. Республика Радости

Говорят, золотой или ржавый петушок появился на шпилях протестантских церквей как упрек Риму – силуэт петушка должен напоминать о предательстве святого Петра, считающегося основателем папского престола. Христос сказал Петру: «Истинно говорю тебе: трижды отречешься от Меня прежде, чем запоет петух». Протестанты полагают, что они предали предателя. С тех пор они показывают петушка Риму, то есть, говоря по-русски, «показывают хуй».

Ну а в других странах петухи орут просто так и, кажется, никого этим не упрекают, разве только пугают нечистую силу, которая обязана при этом крике раствориться и истаять. Различные призраки, демоны и недотыкомки (если вспомнить это старинное слово, означающее тех, к кому невозможно прикоснуться, то есть в буквальном смысле «неприкасаемые», но не в социально-кастовом смысле, а в значении указания на бесплотную физиологию данных или же неданных существ), а также текучие мертвенные кони, зависающие над ночным ландшафтом, – все они не любят солнце, но обитатели Республики Радости явно не принадлежат к этим антисолнечным существам, и хотя ночью жители Радости не спят и могут показаться яркими и полуголыми призраками, танцующими в разноцветном тумане, но рассвет не пугает их, он не заставляет их исчезнуть, напротив, все словно бы рождаются заново на этих танцевальных рассветах.

Когда небо над рейвом начинает светлеть, когда гаснут лазерные лучи, когда детское красное солнце является и повисает над зеленовато-лимонным горизонтом (притом что если ночь была лунная, в этот миг еще можно увидеть луну, которая улыбается солнцу тающей улыбкой) – в эти минуты достигает пика экстаз танцующих: на всех танцполах загорелые руки взлетают вверх, приветствуя солнце, и рейверы приобретают вид пляшущих нацистов, делающих жест «Хайль», впрочем, двумя руками одновременно ввиду своего круглого, пылкого и сияющего фюрера.

Сколько раз я сам приветствовал новорожденное солнце этим жестом, который в данных ситуациях полностью освобождается от своего политического или исторического содержания.

Люблю я приветствовать так и великое море, и, преданно глядя на его далекие синие волны, свободные от кораблей и катамаранов, фанатически вглядываясь в соленую даль, которая не желает в себе ни единого одинокого паруса, я шепчу: «Море – мой фюрер!»

Все августы нулевых годов я беспечно танцевал у моря, не боясь ни Рима, ни солнца, ни даже самого себя. Мой роман с алкоголем так и не возобновился, по-прежнему я не мог выпить ни капли, хотя вокруг лились рекой веселые напитки, но здесь присутствовали во множестве иные пьянящие субстанции, к которым относились прежде всего музыка, простор ночного неба, таинственное море, лучи, разноцветный туман и, конечно же, девушки, сделавшиеся русалками этого тумана, этой прибрежной территории, девушки скачущие, струящиеся, бродящие, загорающие днем и угорающие ночами.

Само собой так вышло, что жил я в Замке. Это был действительно замок: с крепостными стенами, с воротами, с широким внутренним двором и с единственной кубической башней, над которой развевался оранжевый флаг Республики Радости.

Здесь обитало множество людей: компании и отдельные личности приезжали, уезжали, смешивались, разъединялись. Ночами музыка сотрясала толстые замковые стены, сложенные из пористого песчаного камня, напоминающего обликом местный хлеб, тоже светлый и пористый. Эти светлые стены возведены были недавно, но в свете длинных и трепещущих огней они иногда казались древними.

Вытянутые и извивающиеся тени падали на стены. Черные и белые собаки лежали кренделями, подняв к небу свои нередко встревоженные головы, девушки бегали по галереям Замка, прижав к сердцам элементы своих нарядов, потому что все они собирались идти танцевать, но основной вопрос заключался в том, как одеться сегодня, – и они забегали друг к другу, чтобы показать ту или иную вещь или примерить одеяние подруги. Всё это дело замедлялось хохотами, разговорами, пряным дымом, поцелуями, трапезами – эти легконогие девочки-эльфы постоянно хотели есть и ели много и жадно, но это пищевое буйство не оставляло следов на их стройных загорелых телах.

В конечном счете после долгих выборов наряда он часто оказывался минимален и вполне мог состоять из очень небольшой юбки и столь же небольшой футболки (поскольку ночи стояли жаркие), но некоторые девы особенно тщательно подбирали ту или иную деталь – кулон с лицом мухомора или браслет с курящими трубку черепами: эта деталь должна была сообщить, что носительница этого элемента, кроме того, естественного и светозарного соблазна, что излучало ее слабо одетое и переполненное летом тело, способна также на соблазн несколько более абстрактный, требующий одновременно полной отдачи потоку чувств и полной от этих чувств отстраненности. И в тот миг, когда зыбкий баланс между отдачей и отстраненностью, между пафосом и хохотом, между беспечностью и озабоченностью – в тот миг, когда этот зыбкий баланс окончательно устанавливался в воображении августовских модниц, тогда наконец наступало время идти танцевать.

Замок располагался на отшибе в отношении основной территории Республики Радости, что представляла собой огороженную полоску пляжа, где светился и гремел рейв. От Замка к Радости пролегала пыльная дорога, местами петляющая сквозь темные пустоши, исполненные стрекотом кузнечиков. Узкие микроскопические овраги, извивы пути, бродячие собаки и мифы о змеях – всё это давало мне повод сопровождать девушек с фонариком. И я охотно совершал с ними, да и один, этот путь туда и обратно. Множество иных людей струились туда и обратно этим путем, а что касается меня, то я уже не отделял себя от этой дороги, над которой постоянно висели клубы полупрозрачной песчанистой пыли, предвосхищающей пеструю мглу танцполов. Мы выходили за пределы Замка, и, как только захлопывалась за нашими спинами замковая калитка из листовой стали, сразу же обрушивалось на нас гигантское черное небо, наполненное звездами.

Вокруг во тьме земля хрустела своими камнями, травами, песчинками и цикадами, становилось так темно, что в это нельзя было поверить, но повсюду распространялись потоки интенсивного звука, включая чьи-то голоса, изредка трезвые, но чаще восторженные или растерянные.

Вливаясь в крик насекомых своим шушуканьем и щебетом, сжимая ладони друг друга и отпуская их, освещая себе дорогу белым пятном фонарика, мы шли в темноте, ощущая с одной стороны плоскую местность, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба, где зияло сухое пространство, но на горизонте близ моря вздымались уже расходящиеся лучи, и издалека летела им навстречу смесь звуков, вырабатываемых волевым усилием закованных в броню диджеев, презирающих в глубине души все черные автомобили, несущиеся по ночным дорогам. Но