Книга Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

Фалтин рассказывал о своем давнем переживании очень подробно. Целиком погрузившись в него. Казалось, его овевают полы широкой тоги… Многометрового куска не знавшей ножниц ткани, шерстяной ткани, — как и подобает разочарованному праведнику. Широко шагающему длинноногому праведнику в перчатках цвета какашек, с золотой серьгой в правом ухе, с массивными бронзовыми браслетами на тощих руках и ногах — этой волосатой горилле, бледнолицему очкарику с красным пробором, этой сидячей мумии цвета коричневого помета, другу и собутыльнику Тутайна, синдику нашего города, разносчику цветочных букетов Хавьеру Фалтину, отказавшемуся от мысли расхаживать по улицам в желтом костюме… Его мысли замечательно подлаживались одна к другой и преодолевали время, преодолевали печаль и боль.

Он сказал: описанное было лишь предпосылкой и извиняющим обстоятельством для всего того, что настигло его позже. Он сказал: он всегда культивировал в себе те навыки соблюдения приличий, которые только и делают человека человеком. Прилагал напрасные усилия, чтобы преодолеть в себе зверя — своевольного, безжалостно требовательного, безжалостно избитого и оттесненного вглубь. Все свидетельства о нем наверняка будут хорошими. Он считает себя образцовым учеником по таким дисциплинам, как вежливость и умение достигать согласия. — Вскоре после быстрого иссыхания юношеской дружбы его тоже настигла обычная для человека судьба{417}. Не то чтобы до этого момента любовь оставалась для него запертым садом… Просто прежде ему не внушали доверия такие признаки любви, как отсутствие сомнений, безусловность, сладостная слепота. Пытаясь защитить свою дружбу, он ставил себе некоторые ограничения духовного плана, которые теперь уже не готов соблюдать. Он прямо-таки видит судьбу человечества и отдельного индивида, убежать от которой нельзя. Да он и не хочет убегать. Он хочет — с максимально возможной осторожностью, приучив свои глаза к постоянной бдительности — признать, что не может не быть сладострастным зверем. Он готов уступить Природе, склониться перед ней, но все же хочет дать понять своему духу, что остается в полном сознании и понимает, что с ним происходит, что будет происходить. Он не хочет попасть в число обманутых. Не хочет любить женщину, которая окажется дурой, как жена его друга, и будет кичиться предназначением, которое разделяют с ней миллиарды других женщин, не говоря уже обо всех звериных самках. Раз уж для него, мужчины, речь может идти только о чувственном удовольствии (а на данном этапе он, как ему кажется, уже знал, что никаких других благоприятных перспектив нет), то пусть ему достанется жена-красавица, которая будет охотно подчиняться его желаниям, без предрассудков смотреть в серый лик отведенного им времени и умело противостоять неотвратимому упадку, чтобы хотя бы краткий период цветения они оба прожили в радости и здоровье…

В конце концов он таки нашел женщину, с которой захотел разделить свою жизнь. Непонятно, какие силы принудили эту женщину его полюбить, восторгаться тяжелым лошадиным костяком, руками как у гориллы, твердокаменным черепом… Она была его ровесницей. Отличалась необычной, холодноватой красотой, пропорциональной фигурой; маленькими крепкими грудками; стройными — от ступней до таза — ногами, смуглым оттенком кожи… С самого начала он невольно принуждает ее чувствовать собственную неправоту. Его любовь к ней настолько безмерна, неразумна, невзвешенна, что ее ответное чувство неизбежно кажется неглубоким, маловыразительным. А ведь она любит его с подлинным, хотя и сдержанным пылом… Его не знающая удержу, неприятная страстность смущает ее. Хотя эта женщина умна, способна на многое — по крайней мере, умнее в своей чувственности, чем те холодные недотроги, которые лицемерно отвергают любое проявление нежности, — она, пребывая на другом, не столь суровом берегу наслаждения, не скрывает того, что испытывает потребность в более наивной, более доступной для понимания человеческой доброте; ей хочется питья, не приносящего опьянения. Мучаясь такой жаждой, она порой думает, что является для своего мужа не более чем картинкой, ввергающей его в состояние любовного неистовства. Она его жалеет. Она сомневается в нем. Она его не понимает. А между тем она хочет полностью его понять, чтобы суметь наполнить и дополнить собой. Она любит сладострастие, как и он, но для нее это скорее игра. Она чувствует: во всем, что касается любви, она ему уступает, — и это огорчает ее. Когда они познакомились, она была в таком возрасте, что уже не считала себя обязанной подчиняться нормам буржуазной морали. У нее и раньше случались периоды близости с мужчинами. Эти мужчины ее избаловали. Они на нее молились. А иногда и злоупотребляли ее доверием. Ей пришлось научиться избавляться от них, когда для этого приходило время… Но теперь она чувствует себя скованной узами брака. Такой дуализм полов наносит мучительные раны ее духу. Она любит мужа; но постоянно оказывается неправой: потому что он любит ее горячее, покоряется ей, восстает против нее, требует от нее большего, чем способна дать ее душа. Она сознает это несоответствие и чувствует себя виноватой — хотя в глубине души не убеждена, что совершила какую-то оплошность. Она держится за него. А иногда от него ускользает. Она ведь знала и других мужчин, не только этого… Так их взаимная любовь постепенно превращается в борьбу. Счастье в объятиях любимой становится хрупким. Его любовь с годами только усилилась; но стала какой-то губительной, извращенной. Стала ледяным огнем… Он вынужден признаться себе, что такое его не удовлетворяет. Еще горше мысль, что и свою любимую он не может — или: больше не может — вовлечь в состояние любовного опьянения, заставляющее забыть обо всем на свете. Животное начало, которому он себя подчинил, не приносит спасения: он не обрел мудрости, будто бы скрытой в самой плоти. Его любовное томление свежо, как в первый день. Его любовь — зияющая рана, которая не хочет закрыться. Над ним проносятся ужасные бури ревности. Он желает себе разлуки с любимой женщиной. Понимает, что они только мучают друг друга. Но он не может предпринять ничего конкретного против собственной любви. Жена все чаще принимает на себя роль жертвы, страдающей ради него… Так оно и тянется — год за годом, год за годом. Так выглядит лицо его персонального несчастья.

Однажды он чувствует, что эта борьба его опустошила, привела к какому-то отупению. Он понимает свою неправоту. Видит диспропорциональность их любви друг к другу. Потворствуя своему желанию, он пренебрегал всякими понятиями об уместности, и в результате пространство, где могла бы расцвести их взаимная привязанность, исчезло. Осознание этого и некоторые положительные сдвиги в его отношении к жене наконец приносят им совместное счастье. Не исключено, что для них уже началось счастье самоотверженности. Они не могут четко разграничить одно и другое. Как бы то ни было, счастье оказывается коротким. Теплое позднее лето неожиданно сменяется холодным туманом. Он внезапно чувствует, что его безмерная любовь израсходована. Он видит, что жена — все еще красивый человек. Перед ним открылись великолепные возможности, как никогда прежде, потому что он отрекся от себя — и теперь начинают развертываться ее внутренние силы. Но его не отпускает тягостное чувство, что в нем — пустота. Что огонь выжрал его изнутри. Он думает, утешая себя, что это успокоение в нем — всеохватывающее, окончательное. Дескать, его время прошло. Уже заявляет о себе старость. Природа забирает обратно то, что когда-то дала. Мы ведь ничем не владеем. Мы не есть то, что в нас переваривается. Мы не есть то, что в нас думается. Мы не есть то, что в нас чувствуется и переживается. Или… разве что малая толика всего этого. Кто мы? Что мы? Откуда приходят слова? Музыка? Греческие мраморные статуи? Запечатленные кистью миры живописцев?