Книга Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Мои ребята под влиянием несчастий у Риги настраиваются на боевой лад; слыхал, что в двух полках хотят делать постановление, чтобы дивизию перебросили на Северный фронт для поправки положения и выручки своих. Как в знаменитом постановлении 15 июля («не уступить далее и пяди земли, расстреливать уходящих в тыл без спроса» и т. п… содержание я тебе переслал), так и теперь, я устраняю себя и предоставляю все дело свободному влечению ребят. Когда меня стороной зондировали, как я думаю, я только улыбнулся и бросил: «Раз моя – Снесаревская – дивизия рвется в бой, я сзади не останусь…» и слушатели улыбаются, поглядывая на мои два беленьких крестика… они меня понимают.

Сегодня, моя голубка, пишу тебе целый день. Мой начальник штаба в отъезде (разводится с женой, явление, сопутствующее войне очень дружно), и мы вершим дела с Ник[олаем] Федоровичем. Осип тебе привезет несколько карточек, я снимался вскоре после болезни и вышел, вероятно, неважно. Генюшу благодари за письмо и за пожелание, чтобы я принял «всю 1 армию». Как-нибудь ему отпишу. Давай, моя драгоценная, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей. Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

28 августа 1917 г.

Дорогая моя женушка!

Сегодня утром, когда Игнат путал мне ноги, получил два твоих письма от 16 и 17.VIII (766 и 767)… Впечатлительность от писем наших цыплят действительно разная; что Генюша скрыл от остальных свое письмо, вполне понятно и вытекало из его содержания, что Иленок, начав читать свое, не кончил, понимаю: хотя письмо написано и разборчиво, но беленький сильно волновался, буквы в глазах его прыгали и кончить письмо он был не в силах; дочка – понятна: ей всегда прочитать письмо успеют, а попрыгать от радости – это дело спешное. Мои 700 (точнее 634) ты получила на 10-й день, что уже достаточно прилично.

Теперь о деле: пошлет Бог дочку, назовем ее, конечно, Ольгой, а если невзначай появится сынок (ты его почему-то считаешь менее вероятным… впрочем, у тебя уже опыт, и я спорить не смею), то мы его назовем Георгий, в честь моего тройного боевого патрона. Именины его мы будем справлять 26 ноября, когда у отца к тому же также будет праздник. Будет он страшный озорник и отчаянный («победоносец», ничего не поделаешь, мать, терпи), искричишься ты по его адресу: «Жоржик, куда полез; Жоржик, зачем кошке хвост крутишь; Жоржик, в пятый раз штаны испортил, не настачишься и т. п.» Но ничего, мать, не поделаешь: вышла бы за другого, были бы у тебя ласковые телята или мокрые цыплята, а теперь имеешь дело с другой породой… твой выбор – твоя и доля, помнишь, как я с тобой рассуждал на эти темы.

Ты до сих пор еще не получила те из моих писем, в которых я касался вопроса о Генюше. Теперь, когда Петроград стоит под угрозой голодовки, бунта и осады, думать о посылке туда Генюши совсем не приходится. Правда, и у вас длительность учения аховая, от 1 сент[ября] по 1 декабря 3 месяца, да, может быть, с 1 февраля до 1 мая 3 месяца; итого 6 месяцев вместо обычных 8 месяцев, но в Петрограде будет не больше, если еще вообще-то состоятся какие-либо занятия. Вы надумайте с Алешей и Нюней какие-либо дополнительные занятия дома (особенно, время 1 дек[абря] – 1 февраля), чтобы мальчики не одичали окончательно. Если все прежние мальчики у вас поселятся, то давка будет порядочная, но ведь можно будет поднанять 1–2 комнаты в ближайшем доме. Во всяком случае, от мальчиков отказываться не стоит: 1) они дают Нюне известный доход, а 2) если начнется голодовка, родители мальчиков прокормят вас всех привозом из деревень. Да и шум-то будет продолжаться три месяца, а затем вновь отдых на два месяца. Конечно, я рассуждаю, как человек вне наблюдающий, таким рассуждать много легче, чем кипящим в котле забот и труда, но я ведь на непреложность своих рассуждений и не претендую.

А в Петрограде кавардак уже и теперь порядочный; и забавные же люди эти «товарищи»: они всё со своими комитетами, митингами, борьбой против контрреволюции и т. п., и похожи они на лисицу, которая вместе с журавлем (или там еще с кем-то) попала в яму и имела тысячу дум, как выскочить… я, вероятно, страшно перепутал, но помню о тысяче дум, когда кто-то имел одну и спасся… У них может быть одно решение: выбрать человека (независимо, конечно, от партий, хотя бы Маркова II) сильного волей и знающего, дать ему полную власть, самим разойтись, а человеку сказать: «Властвуй и спасай», и он (только такой, а никто другой), может быть, и спасет.

Я рад за папу с мамой, что они живут «хорошо, а едят иногда очень обильно и вкусно». Иметь возможность теперь есть сносно (не говоря уже про обилие) – дело самое первое. Шульгин правильно говорит в своей газете, что скоро все мы будем повторять слова вечной молитвы: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».

Я со своим домом все стою на тех же местах; вчера у нас была служба в малюсенькой, но очень уютной церкви; солдат была масса, пел маленький хор (шесть чел[овек]) простые напевы, но благодаря хорошим голосам (особенно один бас) пели славно и трогательно. Вообще, ребята начинают поворачивать к Богу, догадываясь, что без него ровно ничего не выходит: ни победы, ни порядку, ни духовного покою. По вечерам, когда тухнет заря, я вновь начинаю слышать «Отче наш», которое поют роты, собравшиеся на поверку. А то ведь по первоначалу (это мне доложено только на днях, когда уже стали петь) молиться отказались – это старый, мол, режим. Не идиоты ли! Я приказал сказать, что все мы, и наши дети, и наши внуки давно будем гнить в земле, а этот режим – Слово Божие – будет также раздаваться по церквам и полям, как он несется теперь, как он несся сотни лет назад… не старый, а вечный режим. На полях приступают к уборке кукурузы… последнее слово жатвы.

Давай, золотая моя, твои губки и глазки и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню и деток. А.

Вчера с нами обедал один генерал и дивился нашей застольной дисциплине: офицеры раньше меня не сядут, курят по разрешении, раньше выходят – спрашивают моего разрешения и т. п. Он все удивлялся: «А у нас (в другой дивизии) всякий сам по себе: курит, уходит…» Я мог только ответить: «Вы, генерал, прогрессивны, а мы – народ ретроградный». А.

Я все жду, не черкнет ли мне что-либо Нюня про твое состояние и про твое поведение… по твоим словам, ты все бегаешь; как бы ты не забежала слишком вперед. Скажи-ка Нюне. А.

31 августа 1917 г.

Дорогая моя женушка!

Твое последнее письмо от 19.VIII я должен сейчас перечитать еще раз, чтобы вспомнить, так быстро и рассеянно я прочитал его сегодня утром. Ты живешь еще сведениями об обществен[ном] заседании в Москве, между тем как нас жмут уже новые события, более сильные и более грозные. Ты поймешь мое настроение, настроение человека, который неясно (или почти совсем не) представляет, что сейчас происходит, особенно под углом военным. До нас доходит «Киев[ская] м[ысль]», но это с военной точки зрения что-то дикое по военной безграмотности. Она берет сведения отовсюду без проверки, без специального критериума. В одном и том же номере кавалерия Корнилова подходит к Луге, а его обозы и «почта» в Гатчине. Каким это он порядком идет на Петроград, что это за отдел или часть колонны, называемая «почтой»! Из такого сумбура никак не выберешь приличного вывода. Одно только ясно, что все трусят страшно, мечутся как угорелые, а это не способ защитить свои идеи и связанный с ними порядок вещей. Сегодня же из газеты узнал, что Вирановский был уже удален Корниловым из корпуса, а теперь он принял место начальника штаба Киевского военного округа вместо удаленного Оболешева (последний одного со мною полка, но дрянь страшная, начиная со слабости к мальчикам). Газета прибавляет, что Корнилов прогнал Вирановского за его приверженность к армейским организациям, а между тем он о них иначе как с красным русским словом и говорить не мог… И откуда это газеты собирают подобный мусор: Вирановский – поклонник армейских организаций!