Книга Повесть о любви и тьме - Амос Оз

62

Тридцать восемь лет было моей маме, когда она умерла. В своем нынешнем возрасте я годился бы ей в отцы.

После похорон мы с папой несколько дней никуда не выходили. Он не пошел на свою работу, а я — в школу «Тахкемони». Дверь нашей квартиры была открыта целый день. С раннего утра не прекращались визиты соседей, знакомых, родственников. Добрые соседки взяли на себя заботу о легких напитках для посетителей, а также о кофе, чае, печенье. Время от времени сердобольные соседки приглашали меня к себе, чтобы я поел горячего. Я вежливо проглатывал ложку супа, сжевывал половину котлеты и бегом мчался к отцу. Не хотел оставлять его там одного. Хотя он не был один: с утра и до десяти, до половины одиннадцатого вечера дом был полон людьми, выражавшими нам соболезнования. Соседки принесли свои стулья, расположив их кругом вдоль стен той комнаты, где были книги. На постели родителей целый день громоздились чужие пальто.

Дедушка и бабушка большую часть дня проводили по просьбе отца во второй комнате: их присутствие было ему в тягость. Дедушка Александр то и дело вдруг разражался плачем, громким русским плачем со всхлипываниями, бабушка Шломит, не переставая, сновала между кухней и гостями, едва ли не силой вырывала у гостей чашки и блюдечки с печеньем, мыла каждую чашку отдельно хозяйственным мылом, хорошенько споласкивала, тщательно вытирала, ставила в шкаф, после чего возвращалась к гостям. Любая чайная ложечка, которая не была моментально вымыта, представлялась бабушке Шломит гнусным агентом тех сил, что послужили причиной несчастья.

Там, во второй комнате, находились мои дедушка и бабушка с несколькими посетителями, которые уже побыли со мной и папой, но, тем не менее, посчитали необходимым задержаться еще на какое-то время. Дедушка Александр, очень любивший свою невестку, всегда беспокоившийся по поводу ее печального настроения, ходил взад-вперед по комнате, непрестанно покачивая головой, словно выражая гнев и иронию, и внезапно громко взвывал:

— Как же это?! Как это?! Красивая! Молодая! Такая талантливая! Успешная! Как же это! Объясните мне, как же это?!

И останавливался в углу, спиною к собравшимся, рыдая в голос — рыдания эти были похожи на икоту, плечи его тряслись.

Бабушка выговаривала ему:

— Зися, пожалуйста, прекрати. Ну, довольно. Лёня и ребенок не могут вынести твоего поведения. Прекрати! Совладай с собой! Ну же! Возьми пример с Лёни и ребенка, посмотри, как они себя ведут. Ну, в самом деле!..

Дедушка моментально ей подчинялся, садился, обхватив лицо обеими руками. Но спустя четверть часа из груди его вновь вырывались отчаянные рыдания:

— Такая молодая! И красивая! Красивая, как ангел! Молодая! Талантливая! Как это?! Объясните мне, как же это?!

* * *

Пришли мамины подруги: Лилия Бар-Самха, Рухеле Энгель, Эстерка Вайнер, Фаня Вайсман и еще две-три женщины, друзья маминой юности, времен гимназии «Тарбут». Они пили чай и говорили о тех днях. Вспоминали о том, какой была мама в юности, о директоре Иссахаре Райсе, которым были покорены, в которого были тайно влюблены все гимназистки, о его незадавшейся семейной жизни, о других учителях. И тут спохватилась тетя Лиленька и мягко спросила папу, не причиняют ли ему все эти разговоры, воспоминания, анекдоты лишние страдания. Может, стоит им сменить тему?

Но папа, измученный, небритый, просидевший весь день в том кресле, в котором мама проводила бессонные ночи, только кивнул безразлично головой и подтвердил взмахом руки: «Продолжайте».

Тетя Лилия, доктор Леа Бар-Самха, настаивала на том, что она и я должны поговорить, побеседовать с глазу на глаз, хотя я пытался вежливо уклониться от этой беседы. Поскольку во второй комнате находились дедушка и бабушка с некоторыми из папиных родственников, кухня была занята добросердечными соседками, да и бабушка Шломит то и дело входила и выходила, чтобы отдраить блюдца и чайные ложечки, тетя Лилия взяла меня за руку, привела в ванную и закрыла за нами дверь на ключ. Странным и даже отталкивающим казалось мне уединение с этой женщиной в ванной комнате, запертой изнутри. Подобные попытки вызывали у меня только неприличные фантазии. Но тетя Лилия была приветлива, она присела на крышку унитаза, а меня усадила напротив, на край ванной. Секунду она вглядывалась в меня, молча, с огромным состраданием, слезы катились из ее глаз. Затем, прервав молчание, она заговорила не о маме и не о гимназии в Ровно, а о великой силе искусства, о связи между искусством и внутренней жизнью души. Я весь сжался от подобных разговоров.

Тут голос у тети Лилии изменился: она заговорила со мной о моих новых, взрослых обязанностях — присмотреть за отцом, принести хоть немного света во тьму его жизни, доставить ему хоть немного удовольствия, скажем, отличной учебой. После этого она начала говорить о моих чувствах: ей необходимо было знать, о чем я думал в ту минуту, когда мне стало известно о несчастье. Что я почувствовал тогда? А что я чувствую теперь? И чтобы помочь мне, тетя Лилия начала перечислять, предлагая мне целый список различных чувств, словно уговаривая меня выбрать кое-что из перечня либо вычеркнуть лишнее. Печаль? Беспокойство? Тоска? Быть может, немного злости? Потрясение? Или вина? Ибо ты наверняка уже слышал или читал, что в подобных случаях возникает иногда чувство вины. Нет? А как насчет недоверия? Боли? Или отказа принять новую действительность?

Я вежливо попросил прощения и встал, чтобы выйти. На мгновение я весь похолодел при мысли о том, что тетя Лилия, заперев дверь, могла спрятать ключ в карман, и теперь мне нельзя выйти, пока я не отвечу на все ее вопросы, один за другим. Но ключ все же оказался в замочной скважине. Выходя, я еще слышал за спиной, ее озабоченный голос:

— Возможно, и в самом деле, тебе рановато беседовать на такие темы. Только помни, пожалуйста, что в тот момент, когда ты почувствуешь, что уже готов к беседе, ни секунды не колеблясь, приходи ко мне, и мы поговорим. Я верю, что Фаня, твоя несчастная мама, очень бы хотела, чтобы между мною и тобою по-прежнему сохранялась глубокая связь.

Я убежал.

* * *

В это время в гостиной сидели три или четыре лидера партии Херут, известные в Иерусалиме люди. Они со своими супругами собрались прежде в кафе, а уж оттуда, все вместе, словно маленькая делегация, пришли выразить нам соболезнования. Еще до своего прихода решили они отвлечь отца, заговорив с ним о политике. В те дни Кнесет собирался обсуждать соглашение о репарациях, которое подписал наш Глава правительства Бен-Гурион с канцлером Западной Германии Конрадом Аденауэром. Движение Херут считало это соглашение позорным и презренным, оскорблением памяти жертв нацизма, несмываемым пятном на совести молодого еврейского государства. Некоторые из тех, кто пришел выразить свое соболезнование, твердо считали, что их долг — любой ценой, даже ценой крови, не допустить воплощения этого соглашения в жизнь.

Папа почти не принимал участия в беседе, разве что пару раз кивнул головой в знак согласия, но я загорелся и даже осмелился произнести несколько фраз перед лицом великих иерусалимских мужей. Таким путем я немного освободился от гнетущего ощущения, вызванного беседой в ванной: слова тети Лилии воспринимались мною, как воспринимается звук, от которого напрягаются нервы, скажем, звук скребущего по доске мела. В течение нескольких лет лицо мое искажала невольная гримаса, стоило вспомнить мне эту беседу в ванной. И по сей день любое воспоминание об этом вызывает во мне ощущение, будто надкусил я гнилой фрукт.