Книга Тарра. Граница бури. Летопись вторая - Вера Камша

— Я понимаю. — Бывший рыцарь вздохнул. — Вы устали от интриг, суеты, лицемерия, вы ищете свободы и успокоения. И вы заслужили их. Я и сам с радостью навсегда ушел бы отсюда, но не в пустыню, а в какой-нибудь старый замок в лесу. Но не могу.

— Я не устал, сын мой, хотя я действительно не терплю многих своих собратьев. Я скорее бы постарался убрать их из Кантиски, а не бежать от них. Можешь считать это советом… Вся беда, — Иоахиммиус поднял палец, словно школьный учитель, — что ты слишком поздно пришел в Церковь и продолжаешь все измерять мирской мерою. Надо же, о покое заговорил. И с кем?! Со мной! Покой, конечно, вещь достойная, но нам нужно думать о будущем.

— А, — понял Архипастырь, — вы говорите о вере атэвов, созданной этим их пророком… Да, она рассчитана на завоевателей. Будь наше рыцарство более молодым и голодным, а края поскуднее, это могло стать опасным, но у нас и так слишком мало людей и слишком много земли, особенно в Таяне и Пантане… Баадуково учение у нас вряд ли приживется.

— Ты прав, сынок. — Иоахиммиус, окончательно отбросив все церемонии, заговорил с Архипастырем как старший, и тот это принял как должное. — Выдумки Баадука хороши для атэвов и не нужны арцийцам, поэтому я их и не боюсь. Им не укорениться в наших землях, так же как мимозам Эр-Иссара не расти в Эланде… Что ты думаешь о циалианских сестрах?

— Ничего, — признался Феликс. — Почему я должен о них думать? Орден как орден. Конечно, раз его покровительница женского пола, в отличие от всех остальных, он многочисленнее многих. Отчаявшихся встретить счастье женщин больше, чем мужчин, к тому же люди готовы жертвовать на нужды циалианок, прося Триединого о здоровье детей, замужестве и прочих делах, за которые, если верить Роману, некогда отвечали… мм… богини… Смертные же, как выразился наш эльфийский друг, перенесли то, с чем они обращались к Адене и ее сестре, запамятовал имя, на святую Циалу.

— Ты прав и не прав. Прав, когда этим объясняешь богатство и многочисленность ордена. Не прав, когда преуменьшаешь его значение. Циала с помощью своих духовных дочерей уже затмила остальных святых, кроме, пожалуй, Эрасти. Влияние ордена растет. Да, туда идут женщины, не нашедшие счастья, но их самолюбие и жажда власти очень часто не уступают мужским.

Теперь, после войны, когда осталось множество вдов и невест, чьи женихи погибли, циалианки еще более усилятся. Пройдет сто или двести лет, и они будут оспаривать первенство в Церкви, а затем, боюсь, постараются прибрать к рукам и светскую власть. Я приветствовал объединение Благодатных земель под рукой Рене Арроя, потому что это обещает золотой век, но золото притягивает сталь и кровь. Одна Церковь, одно государство, одна династия — это опасно, очень опасно… У Рене хорошая кровь и чудесный сын, который, похоже, женится на достойной девушке, но уже за их внуков я не поручусь. И еще меньше я поручусь за нашего друга Максимилиана…

— Отче!

— Постарайся понять… Жажда власти, если человек ее ощутил, рано или поздно заставит его действовать. Сейчас Максимилиан готов за тебя умереть, но я не знаю, каким он станет через десять лет. Кардинальский посох может показаться ему слишком легким… Когда стихают великие бури, люди возвращаются к делишкам, которые в их глазах вырастают до размеров великих дел. Начинаются интриги, обиды, предательства…

— Вы говорите о неизбежном, словно можете что-то этому противопоставить.

— Могу, — заверил старый клирик, и лицо его словно бы осветилось изнутри. — Я говорил тебе о том, чего я боюсь. Я боюсь циалианства. Я боюсь междоусобиц и интриг. Я боюсь, что, когда придет очередная беда, не найдется никого, равного Рене Аррою, Герике Годойе, герцогу Гардани и тебе. И потому я хочу, чтобы новая обитель, обитель Святого Эрасти Гидалского, не подчинялась никому, кроме своего настоятеля. То, что она будет возведена на землях калифата, защитит ее от давления и Мунта, и, прости меня Триединый, Кантиски. Когда будет нужно, братья Гидалского монастыря пойдут к людям и расскажут ту правду, которую они сохранят. Я прошу тебя поручить моим заботам некоторые из реликвий, которые хранятся в Кантиске, и отпустить брата Парамона. Он хочет ехать со мной.

— Понимаю… Я познакомился с Романом Ясным, когда он явился к Филиппу, чтобы спросить о Пророчестве. Что ж, все, что хранил в тайной комнате Филипп, отныне принадлежит монастырю в Гидале, и… Я не вижу необходимости делиться этой новостью с кем бы то ни было… В том числе и с Максимилианом.

3

Эстель Оскора

Я не стала пить лунное вино, хоть и оценила тысячелетний возраст эльфийского напитка. Хорошо бы его оценил и куст, усыпанный гроздьями цветов, похожих на нарциссы, но пятнистых и размером с хорошее блюдце. Куст безмолвствовал, а вот Преданный, возмущенный моим расточительством, принялся слизывать золотистые капли с широких листьев. Я потрепала рысь по голове, села и задумалась. Что-то было не так, словно бы сам остров напрягся и затаился, как следящая за птицей кошка. Даже солнечные пятна и те что-то чувствовали и то замирали, то начинали двигаться какими-то лихорадочными скачками. И тут это вино… С какой стати Залиэль принесла его именно сегодня, прекрасно зная, что Рене вместе с Ягобом и другими маринерами отправился на морскую охоту и не вернется дня два или три? Смешно, но человек, пытаясь вести себя «как обычно», начинает делать вещи, которые никогда бы не сделал.

У Рене не было ни малейшего желания гоняться за несчастными тварями, но он боялся, что Ягоб о чем-то догадается, и пошел. А ведь не имей адмирал, что скрывать, он хлопнул бы приятеля по плечу и попросил бы передать морским зверюгам привет, а я сама? Не подслушай я их с Залиэлью, я бы ничего не заподозрила и, скорее всего, напросилась бы с ними, хотя охота, тем более охота морская, меня никогда не привлекала. Теперь же я решила пробраться в базилику: наступало новолуние, и Залиэль, если она говорит правду, должна создать свой талисман.

Я окликнула Преданного, тот поднял на меня узкие орочьи глаза и зевнул во всю пасть: ему было жарко и скучно. Морские купания рысь не привлекали — соль портила шубу и была отвратительна на вкус, а избавиться от нее иначе как вылизываясь бедняга не мог. Что ж, хочет валяться под кустами, пусть валяется. Я отправилась к заливу одна, с наслаждением ощущая босыми ногами горячий песок.

Солнце, хоть и висело низко, еще не стало алым, и море сверкало, как расплавленное серебро. Я вошла в воду и медленно побрела вдоль берега по колено в теплой воде. Бояться было нечего — морских чудовищ эльфы предусмотрительно распугали. Вот за дальними рифами — там шла обычная морская жизнь. Воду вспарывали треугольные акульи плавники, под водой колыхали крыльями шипохвостые скаты, за внешнюю сторону подводных скал цеплялись ядовитые морские лилионы и львиные гривы, в щупальцах которых частенько находят смерть зазевавшиеся ловцы жемчуга. Здесь же, кроме разноцветных рыбок и причудливых раковин, не было ничего… Я добралась до своего излюбленного места, где над белым пляжем вставала стена из твердого серебристо-серого камня, и, оставив одежду на кусте чудом зацепившихся за скалы диких роз, доплыла до камня, похожего на поднявшую голову черепаху. С моря дул свежий ветер, и волны лениво перекатывались через выпуклый позеленевший панцирь. Я пристроилась на шее каменной зверюги и прикрыла глаза. Солнце припекало, тихо плескалась вода, незаметно текло время. Наконец тень от скал упала мне на лицо. Небо и море уже приняли лиловатый вечерний оттенок. Пора… Я погладила каменную черепаху по теплой шершавой голове и спрыгнула в воду. Начинался прилив, и волны сами вынесли меня на пляж. Отжимая волосы, я мимоходом отметила, что отсутствие кос порой бывает полезным. Хотела бы я знать, как долго сохла бы моя грива, не отрежь ее Лупе той проклятой осенью.