Книга Гранд-отель "Бездна". Биография Франкфуртской школы - Стюарт Джеффрис

Что касается Герберта Маркузе, то военный опыт будущего героя радикальных студентов был довольно ограничен{107}. Он был призван в дивизию резерва в 1916 году, после того как сдал последний экзамен в гимназии, однако из-за слабого зрения остался в Германии. Обязанности его были столь невелики, что, будучи приписан к резервным частям Цеппелина, он мог посещать лекции. Несмотря на это, он все время утверждал, что армейский опыт и участие в Ноябрьской революции 1918 года стали его политической школой. Действительно, в 1917 году он вступил в Социал-демократическую партию Германии в знак протеста против войны – странное решение, поскольку в том же году возникла Независимая социал-демократическая партия (НСДПГ), находившаяся в оппозиции к официальной линии СДПГ на продолжение войны. Не посещали Маркузе мысли и о том, чтобы присоединиться к спартакистской фракции Люксембург и Либкнехта.

Молодой Маркузе начал превращаться в радикала только в конце 1918 года. Стремительно ухудшающееся положение на фронтах и растущее число забастовок сделали вероятность германской революции по образцу большевистской, случившейся годом ранее, как никогда реальной. В октябре восстали моряки Киля; советская социалистическая республика была, хоть и ненадолго, установлена в Баварии; Хоркхаймер и Поллок, как пишет Рольф Виггерсхаус, «наблюдали за ней с довольно почтенного расстояния»{108}. Энергия революции распространилась и на Берлин, где Маркузе поддержал совет солдатских депутатов. В ноябре Либкнехт и Люксембург были освобождены из тюрьмы и на следующий день провозгласили в Берлине Свободную социалистическую республику. Маркузе поддался революционной лихорадке и присоединился к коммунистической самообороне города. На следующий день он очутился на Александерплатц с поручением стрелять в правых снайперов, которые сами целились в левых демонстрантов и революционных агитаторов.

В последние дни 1918 года «Союз Спартака», НСДПГ и «Международные коммунисты Германии» (МКГ) провели съезд, завершившийся 1 января 1919 года основанием Коммунистической партии Германии под руководством Люксембург и Либкнехта. 31 декабря 1918 года в речи на съезде Люксембург сказала: «Сегодня мы можем вполне серьезно рассчитывать на уничтожение капитализма. Даже более того: мы сейчас не только в состоянии решить эту задачу, она не только стала нашим долгом по отношению к пролетариату, но и ее решение вообще является единственным спасением для существования человеческого общества»{109}.

Надежды эти, однако, быстро рухнули. Лидер СДПГ Эберт призвал правых ветеранов войны сокрушить революцию, и 15 января был нанесен решающий удар. Люксембург и Либкнехт были схвачены и убиты. Тело Люксембург фрайкоры бросили в берлинский Ландвер-канал. Спустя десять лет после ее смерти Брехт написал стихотворение «Эпитафия 1919»:

И Красной Розы тоже нет. Она –Никто не знает где – погребена.За слово правды беднякам землиБогатые с земли ее свели{110}.

После убийств Маркузе покинул СДПГ. Как и многие другие немцы, симпатизировавшие в это время левым, он считал, что социал-демократы предали социалистические надежды новой послевоенной Германии, пойдя на сговор с прусской военщиной, позволив ей сохранить свое положение при правительстве Эберта. Таким образом, Веймарская республика родилась из крови замученных ею социалистов.

Тем не менее в Маркузе удивительно то – и этот опыт весьма символичен для всей Франкфуртской школы, – что проигрыш революции заставил его погрузиться в книги, из которых он пытался понять, почему русская революция, столь его заворожившая, не повторилась в Германии. По прошествии лет его спросили, почему он, в отличие от его товарищей-марксистов Дьердя Лукача и Карла Корша, не вступил в Коммунистическую партию. «Я не знаю, – ответил он интервьюеру в 1972 году – К 1919 году, когда из Берлина я отправился во Фрайбург [где должен был учиться у Мартина Хайдеггера, который в будущем поддержит нацистов], жизнь была совершенно аполитичной… Несмотря на все это, я становился все более и более политизирован. Наступление фашизма было очевидно, и это привело меня к усиленному изучению Маркса и Гегеля. Фрейд появился немного позже. Всем этим я занимался для того, чтобы понять, почему, когда все подлинные условия революции были налицо, таковая либо не состоялась, либо потерпела поражение, а силы старого порядка вернулись к власти, и вся эта история началась по новой, но только в еще худшей форме»{111}.

Горький эпилог всех этих эдиповых войн франкфуртцев был опубликован десятилетия спустя. Вопреки всем тем сражениям с отцовским авторитетом, что вели эти люди, им все же пришлось оплакать его кончину, а заодно и разрушение буржуазной семьи нацистами в тоталитарном обществе. В 1941 году, когда господство нацистов над Европой достигло своей наивысшей точки, Хоркхаймер писал из американского изгнания: «Во времена расцвета семьи отец служил для ребенка воплощением общественного авторитета, поэтому взросление неизбежно было конфликтом между ними. Сегодня, однако, ребенок сталкивается с обществом лицом к лицу, и конфликт разрешается, даже не успев возникнуть. Мир столь одержим существующей властью, а также стремлением к ней приспособиться, что юношеский бунт, выступавший раньше против отца, потому что действия последнего противоречили его собственным идеям, не может больше пробиться на поверхность»{112}.

С подобной точки зрения патриархальный отец, некогда бывший слугой протестантской капиталистической этики, гарантировавшим передачу ее ценностей подрастающему поколению, был больше не нужен. Отец и семья были привратниками капиталистической культуры в том же смысле, в каком монастырские переписчики обладали властью потому, что у них была монополия на передачу слова Божьего. Подобно тому как пришествие книгопечатания сделало ненужными переписчиков, возникновение тоталитарного общества сделало избыточными власть отца и институт семьи. Таким образом, у эдиповых конфликтов, полагаемых Фрейдом естественными фактами человеческого общества, обнаружился срок годности. Эрих Фромм подозревал, что они имели свое начало во времени, и вот теперь Хоркхаймер установил их конец. «Со времен Фрейда отношение между отцом и сыном перевернулось, – писал он. – Ребенок, а не отец сталкивается лицом к лицу с реальностью. Трепет, испытываемый мальчиком из гитлерюгенда перед своими родителями, есть не более чем политическое выражение общего состояния дел»{113}.