Книга Мой любимый Бес - Айрин Лакс

Я прижимаюсь к её мягким губам и хозяйничаю у неё во рту своим языком. Сейчас она невероятно податлива и такая нежная, что сладко щемит внутри. Тонкие пальчики обхватывают мои плечи. Она отталкивает меня со словами:

— Теперь ты доволен, Бес? Получил что хотел?

— Да. Но ты хотела этого не меньше моего.

Голубые глаза полыхают: словно на острых гранях льдинок пляшут солнечные лучи. Снежана шагает в сторону и тянется за своей сумочкой, доставая салфетки. Протягивает и мне многослойный бумажный платочек. Её движения медленны и плавны, в то время как я опять взвинчиваюсь. Просто от её спокойствия и будничности, с которой она отирает со своей кожи мою сперму. Я натягиваю брюки и застёгиваю рубашку. Сигарета появляется во рту каким-то волшебным образом. Чиркаю зажигалкой Zippo и затягиваюсь, глядя, как она натягивает трусики и одёргивает платье.

— Не кури, Бес. Может сработать пожарная сигнализация.

— Не сработает.

Крючки. Застёгивает один за другим до самого верху. Потом взгляд в зеркальце — поправляет помаду, аккуратным мазком наносит алый. Сама собранность и равнодушие. И мне, глядя на идеально ровную линию помады, хочется кричать и биться головой об стену. Словно между нами ничего произошло! Будто не было охуительного секса у этой стены.

Снежана щёлкает застёжкой на сумке и отходит к двери, распахивает её настежь. Перед тем как шагнуть в открытую дверь, она оборачивается:

— Ты получил то, что хотел, Бес. Теперь оставь меня в покое.

Глава 15. Бес

Меня отпустит рано или поздно. Должно отпустить. Ярко-красным поставлена галочка в ранее пустующей графе. Как сказала Снежинка: гештальт закрыт? Почему же тогда не получается выкинуть из головы её образ? Все мысли о ней я собираю на один пустующий лист в своей голове, комкаю его и вышвыриваю далеко за пределы черепной коробки. Но по мановению волшебной палочки он вновь возникает внутри моей головы. Ровные строчки тянутся вверх и вниз, разделяются на отдельные составляющие и расползаются проворными чернильными кляксами, забираются в укромные уголки памяти, обживаясь там.

Довольно. Я автоматически прикладываюсь к чашке кофе, но там уже давно пусто. Щёлкаю мышкой по рабочему окну программы, машинально проверяю чертёж, выполненный дизайнером. Отправляю по корпоративной аське пару сообщений с указанием ошибок и просьбой исправить.

Вот опять переделана куча всего. Откидываюсь в офисном кресле и растираю руками лицо. Телефонный звонок. Мама. Взволнованным голосом приглашает на семейный ужин. Скрипнув зубами, соглашаюсь. Семейный ужин будет состоять из нас троих: мама, её новый муж и светило медицины по совместительству — Леонид Павлович, и я.

Торчу в офисе ещё два-три часа и приезжаю ровно в срок. Мама принарядилась: синее платье перехвачено чёрным поясом, волосы с рыжеватым отливом красиво завиты и даже глаза подведены тёмно-серым. Стол уже накрыт: хрустальные бокалы дожидаются момента, когда их наполнят вином, тарелки выставлены строго в нескольких сантиметрах от края стола и белоснежные салфетки так замысловато свёрнуты, что можно разглядывать их минут пять, не меньше.

Леонид Павлович немного задерживается. Мама то и дело посматривает на часы и рассказывает, как сильно занят Леонид. Вскоре появляется и он сам: с аккуратной причёской, гладковыбритый, пахнущий больницей. Он переодевается к ужину, надевая белую рубашку, и крепко пожимает мне руку перед тем, как сесть за стол. Леонид сразу перехватывает бразды правления в свои руки и ведёт разговор по той дорожке, которую выбрал он сам. Мама согласно кивает и с гордостью поглядывает на него.

— А у тебя как успехи, молодой человек?

Он неотъемлемая часть нашей семьи вот уже несколько лет, три года, но до сих пор называет меня именно так, как обратился в первый день знакомства. Неужели трудно запомнить моё имя? Я перехватываю ростки недовольства, буднично отвечаю:

— Всё отлично. На работе дела идут в гору, может, расширю штат ещё на двух сборщиков и одного дизайнера.

— А учёба?

Вопрос довольно невинный, но для меня он всё равно что соль на открытую рану.

— Скоро сессия. Готовлюсь активно, ночами не сплю.

— Заметно, — одобрительно кивает Леонид и ещё минут на пятнадцать затягивает рассказ о своей плодотворной молодости. Я поглядываю на часы: вышло ли положенное время для проявления семейной любви и заботы? Собираюсь уходить, ссылаясь на личные дела.

— Рома, постой.

Мама разглаживает платье на коленях, поправляет причёску и теребит нитку ожерелья на шее: нервничает непонятно из-за чего.

— Олечка, всё хорошо. Роман уже взрослый. Думаю, он будет рад…

Леонид Павлович ободряющим жестом накрывает ладонь мамы. Она робко улыбается и всё же говорит:

— Мы решили, что готовы завести ребёнка.

Что? Я смотрю на них. Они выглядят невероятно довольными и счастливыми. Я откашливаюсь и запиваю сухой кашель стаканом воды. Маме — сорок три, Леониду и того больше — скоро исполнится сорок семь.

— А не боишься, ма?

Она вспыхивает и опускает глаза:

— Конечно, я…

— Конечно, есть риск. Беременность и роды в зрелом возрасте — непростая задача. Но я со своей стороны собираюсь предложить все усилия, чтобы беременность протекала как можно спокойнее, — подхватывает Леонид Павлович.

— Протекала? То есть уже?

— Да, Ром. Я же ездила с тобой в больницу на днях…

Я наполняю бокал водой и осушаю его залпом.

— А не боишься, что ребёнок родится с отклонениями, а? Как у Андрюши, например?

Лицо мамы сначала бледнеет, но потом начинает покрываться пунцовыми пятнами — верный признак того, что вот-вот расплачется. Чувствую себя последним скотом на всём земном шаре, но кто-то же должен это сказать, разве нет? Или она думала, что за день до пятой годовщины смерти младшего брата я не вспомню о нём?

— Олечка, всё хорошо. Не расстраивайся. Сейчас можно уже на ранних стадиях выявить отклонения, — хлопочет вокруг мамы Леонид Павлович.

Он наливает воды и обмахивает её лицо, пока мама, судорожно схватив салфетку, начинает быстро-быстро складывать её во что-то большее, чем сложённый вчетверо квадрат. Я сижу, пригвождённый к месту. Именно я должен сейчас носиться вокруг мамы, а не этот больничный хлыщ. Именно я был с ней все эти годы. С пятнадцати лет, когда мы тащили вдвоём нашу семью и Андрюшу, больного ДЦП и с кучей других проблем. Было много… всего. Кадры проносятся перед глазами. Но именно я сейчас сижу неподвижно и спрашиваю неожиданно резко для себя:

Выявить отклонения — да, конечно. А потом что? Если они обнаружатся? Аборт?

— Мы в любом случае сохраним ребёнка, — твёрдо отвечает Леонид Павлович и забирает у мамы из рук замысловатое оригами.

Она тянется следом за следующей салфеткой и складывает, складывает, складывает, подгибает уголки, переворачивает, крутит в руках. У неё именно такой способ уйти от горькой реальности. Когда умер Андрюша, она ушла в себя. Мама только и делала, что складывала оригами, заставляя белоснежными фигурками все поверхности: полки, столы, стулья, потом перебиралась на пол и выставляла их там ровными рядами. Мне приходилось вырывать у неё из рук эту ненавистную белую бумагу и заставлять поесть хотя бы немного. Белые цветы, белые животные, белые фигурки кораблей и автомобилей… Белым была устлана вся квартира. Белым могильным саваном. Нужно ли уточнять, что с тех пор я не переношу белый?