Книга Фабрика мухобоек - Анджей Барт

– Это о вас идет речь?

– Сомневаюсь, чтобы в гетто был еще один Ульрих Шульц из Праги.

– Расскажите, как это случилось.

– Все очень просто: я не хотел, чтобы меня увезли из гетто.

– Почему? Ведь людям не говорили, что их отправляют на смерть.

– Я рассуждал логично. Раз уж нас, то есть тех, кто считается непродуктивным, депортируют вместе с преступниками, значит, наше положение ухудшится. А хуже, по-моему, могла быть только смерть. Поэтому я не явился на сборный пункт. Немецкие полицейские меня нашли и куда-то потащили. Чтобы это поскорее закончилось, я дал пощечину старшему из них. Тогда он выстрелил…

– Если не ошибаюсь, тут стоит подпись председателя Румковского. – Защитник встал и сделал вид, что разглядывает подпись на плакате. – Означает ли это, что он лично присутствовал при случившемся?

– Ну что вы, просто он подписывал любые немецкие распоряжения – это входило в его обязанности.

– Стало быть, вы не вините его в своей смерти?

– Ни в малейшей степени.

– У меня больше нет вопросов.

– Благодарю вас и прошу простить, что побеспокоили, – извинился защитник неизвестно от чьего имени.

– Готов явиться по первому требованию. – Шульц поклонился и направился к выходу.

Вильский, будто внезапно что-то припомнив, ударил себя по лбу и крикнул ему вдогонку:

– Еще только один вопрос! Вы пробыли в гетто неполных три месяца. Я понимаю, этого мало, чтобы составить о господине председателе исчерпывающее мнение, но и ситуация была особая. Как бы вы тем не менее его охарактеризовали?

Шульц довольно долго раздумывал над ответом, но в конце концов ограничился одним только словом, после чего, еще раз поклонившись, вышел из зала.

Я почувствовал, как все вздрогнули – я и сам вздрогнул, хотя прозвучавший из уст Шульца эпитет не принадлежал к разряду очень уж страшных. Прокурор послал защитнику лучезарную улыбку, а я сосредоточил внимание на краснеющем ухе Регины Вайнбергер и ее руке, обнявшей сидящего рядом мальчика. Заодно я отметил, что держится она по-королевски гордо, и, если бы не краска, заливающая теперь и щеку, можно было предположить, что эта женщина – да позволено мне будет так сказать – и на эшафоте не потеряла бы головы.

Когда я оторвал от нее взгляд, на свидетельском месте уже стоял красивый мужчина в латаном-перелатаном, но чистом пиджаке. Фамилия его была Краузе, до войны он был советником в Берлине. Ему, видимо, частенько приходилось выступать – говорил он гладко и явно рисуясь.

– Мне больно в этом признаваться, но нам, немецким евреям, стыдно было за своих восточных братьев, а их хасидский мистицизм мы считали признаком отсталости и невежества. Пожалуй, даже думали, что отчасти они сами виноваты в том, что прозябают в грязных местечках, что становятся жертвами погромов и мирятся с существованием «скамеечного гетто»[26]. И кололи им глаза нашими эйнштейнами, нашей культурой и веротерпимостью. Так за что, скажите, им было нас любить? Неудивительно, что, когда подвернулась возможность выставить нас из гетто, они без колебаний это сделали.

Защитник потер руки и любезно попросил Краузе чисто гипотетически предположить, как бы тот себя повел, если б гетто находилось в Берлине, а единственным шансом выжить была бы высылка пришельцев с Востока.

– Отвечу без обиняков. Я поступил бы точно так же. Разве что предпочел бы выслать своего неотесанного соплеменника, не знающего ни языков, ни литературы, – к примеру, такого, как Румковский, – нежели более близкого мне по духу мыслящего собрата. К счастью, Господь уберег меня от подобного испытания.

Защитник нервно потер руки.

– Господин председатель, я понимаю, какие чувства вы сейчас испытываете. Вас посмели назвать – не побоимся этого слова – неучем, но, поверьте, господин Краузе оказал вам большую услугу. Не сомневаюсь, что присяжные правильно оценят всю сложность ситуации, когда вам пришлось выбирать между своими и, в некотором смысле, чужими.

– Это мы еще посмотрим, – сказал обвинитель. – Депортация и отправка на верную смерть – не одно и то же. Господин Краузе, вы уверены, что в гетто никто не знал, куда на самом деле вас отправляют?

– Про всех не скажу, но знаю, что это держалось в строгом секрете. В Хелмно – я только сегодня услышал это название – нас высадили из поезда и куда-то повели. Ровные дорожки, много зелени, очень чисто… На одном из бараков развевался флаг Красного Креста. Нас встретил немецкий офицер, извинился за неудобства в пути, был вежлив, даже шутил. Когда, еще в Берлине, я предъявил свои документы и Железный крест, меня больно ударили, этот же офицер заверил, что ознакомится с документами позже. Не стану скрывать – я вздохнул с облегчением. Потом офицер сказал, что, вероятно, в Лодзи гигиенические условия были не на высоте, и мы могли привезти на себе микробы. Поэтому он просит начать свое пребывание здесь с мытья; нас на машинах отвезут в баню. Мы ужасно устали, всем хотелось как можно быстрее лечь. Я отнюдь не считаю себя глупцом, однако первым залез в закрытый грузовик. Мотор заработал, но машина не сдвинулась с места, а мы почувствовали запах выхлопных газов…

– Именно так и было! – воскликнул защитник. – А в доказательство того, что в гетто никто не знал, какая участь ждет увозимых людей, я с разрешения вашей чести зачитаю отрывки из дневника присутствующего в зале Якуба Познанского. Его слова подтвердят, что и председатель Румковский вполне мог ничего не знать.

Судья кивнул и поблагодарил Краузе за чистосердечие и четкость изложения. Тот, похоже, был разочарован, что нужда в нем так быстро отпала, но вежливо поклонился. Из зала, впрочем, не ушел и сел невдалеке от меня. Румковский проводил его взглядом. Только сейчас я смог как следует рассмотреть председателя. Он выглядел старше, чем на известных мне снимках, но ничуть не менее уверенным в себе.

– Запись от четвертого апреля тысяча девятьсот сорок третьего года. Напоминаю, что варшавское гетто вот-вот перестанет существовать, а из лодзинского отправлены на смерть около ста тысяч человек, – добавил от себя защитник и начал читать: – «В понедельник из гетто вышла партия в тысячу человек – частично на работы, частично на депортацию. Неужели правда, что те, кого увозят, будут уничтожены, что их отравят газом? Не хочу верить и не верю в зверское массовое убийство невинных людей, пусть и евреев, которых национал-социалистическая партия считает своими злейшими врагами. Выходя из гетто, они громко молились (доказательство их настроения). Говорят, окружающие плакали, а полицейские ухитрились спасти двоих или троих, оттащив их от ворот». – Защитник оторвал взгляд от листочка. – Такова правда о полиции господина председателя. Но давайте сосредоточимся на словах, которые мы услышали. Они принадлежат образованному человеку, понимающему, чту происходит на свете, чему есть немало доказательств в его дневнике. Как, по-вашему, пан Якуб, другие тоже в это не верили?