Книга Исследование истории. Том I - Арнольд Тойнби

Сами ассирийцы в последний период своей истории использовали арамейский алфавит для письма на пергаменте в качестве дополнения к своей традиционной клинописи, которую они оттискивали на глине или вырезали на камне. Если они пользовались арамейским алфавитом, то, возможно, допускали для себя и использование арамейского языка. Во всяком случае, после гибели Ассирийского государства и недолговечной Нововавилонской империи (то есть империи Навуходоносора[64]), последовавшей за ним, арамейский алфавит и язык развивались непрерывно, пока в последнее столетие до нашей эры аккадский язык и клинопись не угасли на всем пространстве своей месопотамской родины.

Соответствующее изменение можно проследить и в истории иранского языка, который неожиданно появился из мрака неизвестности в качестве языка «мидян и персов» — господствующих народов Ахеменидской империи. Столкнувшись с проблемой ведения записей на языке (иранском или древнеперсидском), не развившем своей собственной письменности, персы приспособили клинопись для вырезания на камне и арамейский алфавит для записей на пергаменте, но лишь арамейский алфавит выжил в качестве проводника персидского языка.

Фактически два элемента культуры — один сирийский, а другой иранский — утверждались одновременно и как раз тогда, когда вошли друг с другом в тесное общение. С самого конца «смутного времени», предшествовавшего установлению Ахеменидской державы, когда завоеванные арамеи начали пленять своих ассирийских завоевателей, этот процесс был непрерывным. Если мы хотим разглядеть его на более ранней стадии, то можем взглянуть в зеркало религии и почувствовать, как это же «смутное время» пробудило одинаковое вдохновение у иранского пророка Заратуштры[65] и у современных ему пророков Израиля и Иудеи[66]. В целом, скорее, арамейский, или сирийский, а не иранский элемент можно рассматривать в качестве наиболее влиятельного. Если же мы оглянемся назад, по ту сторону «смутного времени», иранский элемент постепенно исчезнет, и мы мельком увидим в Сирии общество в эпоху царя Соломона и его современника царя Хирама, когда как раз открываются Атлантический и Индийский океаны и уже был изобретен алфавит[67]. Здесь мы, наконец, установили то общество, по отношению к которому являются аффилированными исламские общества-близнецы (впоследствии объединенные в одно). Мы назовем его сирийским обществом.

В свете этой идентификации давайте снова посмотрим на ислам — вселенскую церковь, через которую наше сирийское общество стало в конце концов отеческим по отношению к иранскому и арабскому обществам. Мы можем теперь проследить интересное различие между развитием ислама и христианства. Мы уже заметили, что источник творческой силы в христианстве был не эллинского, но чуждого ему происхождения (фактически, как мы теперь можем его идентифицировать, сирийского). В противоположность этому можно заметить, что творческий источник ислама был не чуждым, но родным сирийскому обществу. Его основатель Мухаммед черпал свое вдохновение первоначально из иудаизма, чисто сирийской религии, а затем из несторианства — формы христианства, где сирийский элемент добился своего превосходства над эллинским. Конечно же, такой великий институт, как вселенская церковь, никогда не является «чистопородным» по отношению к одному какому-то обществу. В христианстве мы осознаем наличие эллинских элементов, заимствованных из эллинских мистерий и эллинской философии. Подобным же образом, но в гораздо более слабой степени, мы можем обнаружить эллинские влияния и в исламе. В общих чертах, христианство является вселенской церковью, возникшей из источника, чуждого тому обществу, в котором она играла свою роль, тогда как ислам возник из туземного источника.