Книга Безбилетник - Лукас Берфус

Есть у него время для легенд? Нет, у него совсем нет времени для своего спасения. Но со стороны дело выглядит так, будто вселенная насылает на него демонов. Когда все бесы беспорядка выпущены на волю, то любая случайность, любое мгновение будут в заговоре против вашего благого намерения. Низшие сообщники, пехота невежества послана сбить его с пути истинного. Но в одном они правы. Ему нужна пара обуви, так или иначе. Никакая не пара, а всего один-единственный, правый ботинок.

Тут начинается дождь, становится холодно, к каплям примешиваются крупные хлопья снега. Он забегает в какой-то подъезд, ставит правую ступню на левую. Осматривается. Нигде никакого магазина обуви. Только пункт реализации товаров банкротов, короба со всякой рухлядью стоят на улице. Надо бы разглядеть это всё поближе. Он скачет по мокрой дороге, но в его левой, обутой ноге недостаточно сил, и ещё до того, как он доскакал до магазинчика, ему пришлось ступить на землю и второй ногой. Мокро, холодно, противно.

Короба наполнены азиатским барахлом, картонные упаковки с электрическими мельницами для перца, наборы отвёрток, карманные органчики для светомузыки. Среди них и корзина с мягкими игрушками. Коровы, свесившие из пасти красные языки. Всеобщие любимцы щенки. Жёлтые цыплята. Но вот не обычные плюшевые животные, а комнатные тапки, объёмные, пушистые шлёпанцы, в которых зимними вечерами сидишь на диване и наслаждаешься романтическим фильмом, один или с кем-нибудь, кто тебя безусловно любит или кому ты настолько окончательно безразличен, что он любит тебя и в плюшевых шлёпанцах на ногах.

Это не та обувь, которая была бы подходящей для среды посреди марта месяца. Не та прежде всего в том случае, если ты идёшь вслед за женщиной. Правда, у этой великолепной обуви специальные нескользкие подошвы, к тому же ещё и толстые, и это лучше, чем размокший шерстяной носок.

В магазинчике стоит женщина, очень маленького роста. Едва видна из-за прилавка. Когда она на минутку отворачивается, он какое-то время колеблется. Больше всего ему нравится крокодил, но зелёный цвет слишком броский. Но, заслышав из магазинчика шорох движения, он схватил наугад первое, что ему подвернулось в этой плюшевой куче, и был таков.

Он бежит назад к своему подъезду, садится на ступеньку лестницы и смотрит, что за звери ему достались. Трудно сказать. Гибридные существа. Мутанты. Острые мордочки, круглые уши. Ах, вот же написано, вышито за ушами. Эти тапки хотят выдать себя за серую белку, с кисточками на ушах, но серый цвет у них выдался чересчур голубым. Парочка белок. Вилли – это самец, а Силли – самка. Он перекусывает нейлоновую жилку между ними. Разделены навеки. Кто полезет на его ногу? Силли, конечно, она правосторонняя, одесную самца. Ужасно удобно, пушисто и мягко. Но что будет с Вилли? Он тут лишний. Ему нет применения. Прихватить его с собой? Но он слишком громоздкий. Придётся Вилли остаться здесь. Какой у него печальный вид. Он останется в подъезде, один, до конца своих дней.

Похищение редко остаётся незамеченным. Карлица вышла из своей лавки старьёвщика на улицу и ищет своих животных. В руке свисток для подачи сигнала тревоги. Один взгляд в его сторону – и высокий си-бемоль в девяносто децибел пронзительно трезвонит на всю улицу. Ему надо уносить ноги. Но куда? Не долго думая, он бежит в сторону лягушачьего дома. Силли в качестве белочки его разочаровывает. От неё можно было бы ожидать ловкости и прыгучести, а она отчаянно вцепилась в его ногу, и ему приходится скрючивать пальцы, чтобы не обронить её на бегу. Позади свистки, довольно близко. С Силли далеко не уйдёшь. Ему нужен другой план. Ему необходимо какое-то укрытие. Закуток. На краю парковочной площадки, между двумя цветочными кубами обнаружилась ниша, в которую он и забивается. Не так много места, шириной в локоть, но он втиснулся. Он прижимается к стенке, которая охватывает мусорный контейнер, справа и слева от него – цветочные кубы, в каждом высажены невысокие растения. Здесь его не найдут. Так он надеется.

Некоторое время всё тихо. Свисток смолк. Пока что он спасён и находится в безопасности. Только Силли чувствует себя плохо. Шёрстка намокла, и шов разошёлся. Из брюшка вылезли розовые поролоновые внутренности. Извини, маленькая белочка-дамочка, мне правда очень жаль.

Ему хорошо видно офисное здание, виден входной портал, стеклянный тамбур, в котором всё спокойно. Техник-смотритель совершает свой обход. Группа мойщиков возится с окнами. Филип не знает, сколько времени прошло. Но оно проходит. Он мог бы осмотреть здание. Изнутри. У него нет дурного умысла. Он ведь только тень, которая ждёт под дверью как прокажённый и не смеет войти в дом. А почему, собственно, нет? Почему бы ему просто не войти и не оглядеться, вдруг он её найдёт? Это не запрещено. Что в этом доме есть? Шесть этажей? Он начнёт с мансардного и будет двигаться вниз. И что будет, если он её обнаружит? Что он ей скажет? Только испугает её. Она примет его за сумасшедшего. Это опасность. Она позвонит в полицию, возможно, не она сама, а какой-нибудь услужливый коллега. Таких наверняка много. Парни, которые только того и ждут, чтобы встать на защиту девушки. Его вышвырнут. Без сомнения выставят прямиком на улицу. Так что ему лучше сэкономить силы. И ждать её уж сразу здесь.

Солнце поднимается выше, но в его укрытии тень. До него доносится равномерный гул уличного движения, иногда разрываемый звуковым сигналом, он слышит то чей-то выкрик, то зов о помощи, то просьбу денег; дети, которые болтают между собой и которых он особо опасается, потому что дети, подобно кошкам, вынюхивают каждый закуток.

Я всегда восхищался людьми, которых называют решительными. Сам-то я тугодум, соображаю медленно, хотя и основательно. Я слишком долго задерживался на вопросе, почему Филип преследовал эту женщину, что он при этом себе думал, чего желал, на какую выгоду рассчитывал, мысли мои так и вращались по кругу. Притом что ответ лежал на поверхности. Почему я его не видел? Я и сам страдаю от тщеславия; я сам неохотно сознаюсь в том, что мой жизненный стиль слишком подчинён духу времени. А дух времени тогдашних дней диктовал контроль во всём, и я считал и Филипа, как всякого человека, ответственным за свои действия. Он решал сам, действовал по своей воле. Мир был таков, каким его творил он сам. Его никто ни к чему не принуждал. Так я полагал. И поэтому не мог продвинуться ни на шаг. Я мыслил с точки зрения стоицизма или по дальневосточным духовным учениям, что приводило меня к одному и тому же. Борись со своими страстями! Подавляй инстинкты! Они делают тебя несчастным! Я контролировал свои мысли, закалял тело, домашнее хозяйство содержал в порядке, а удовольствия держал в границах, старался не возбуждать свои соки жирной пищей и сахаром. Неоконченные дела я заносил в список, выпивал каждый день по три литра свежей, чистой воды, избегал мяса, прежде всего красного, придерживался рыбы, разговоры вёл неагрессивно, стремился к ситуациям, в которых никто не терпит поражения, и в общем и целом вёл жизнь в умеренности и скромности. Хотя мог себе позволить любое беспутство. Но как раз потому, что я располагал средствами, а к ним ещё приличным образованием и разумными доходами, как раз поэтому я давал себе волю держать мои страсти в узде. С каждым днём я старался во всём стать чуточку лучше, укротить мои энергии и не растрачивать попусту время. Я был сам себе воспитатель, а поскольку я научился держать дистанцию со всеми вещами, прилагать к ним все силы, но не уделять им истинного участия, в том числе и моим закалкам, я посмеивался над своими методами, посмеивался над всем и над всеми. Во всём присутствовала улыбка, которая держалась подальше от всякого смеха. Я ежедневно пил варево из Эпиктета и Гаутамы, напоминая себе, что всякое вожделение есть иллюзия и ведёт в зависимость и несчастье. Когда кто-нибудь, как этот Филип, растрачивал попусту свою энергию, я смотрел на это с состраданием и недоумением. Он должен был понимать, как кратковременна страсть и как продолжительна, напротив, жизнь.