Книга Ночные легенды - Джон Коннолли

По большому счету, людские воспоминания странны. Столько ужасов было перенесено среди нечистой плоти и грязи, что даже выбирать какой-нибудь конкретный казалось почти абсурдом, словно можно создать некую шкалу, в которой расположить по нисходящей преступления против человечности по силе их воздействия на индивидуальную психику. И тем не менее мысленно я раз за разом возвращался к стайке солдат на плоском, топком от слякоти пейзаже, над которым торчал один-единственный ствол черного, сожженного орудийным обстрелом дерева. У кого-то из солдат вокруг рта еще виднелась кровь, хотя они были притоплены в слякоти настолько, что сложно сказать, где здесь заканчивались люди и начиналась непролазная грязь. Их обнаружили в воронке от снаряда наступающие войска после того, как ожесточенный бой привел к небольшому смещению наших позиций: четверо британских солдат согнулись над свежим трупом пятого, работая над ним руками и отпластывая от костей куски теплого мяса, которые они жадно запихивали в рот. Убитый солдат был германским, но это, в сущности, не важно. Каким-то образом эта четверка дезертиров умудрилась существовать на протяжении недель на ничейной территории меж двух боевых порядков, кормясь телами убитых.

Суда как такового не было, не было и протокольной записи их казни. Бумаг при них давно не имелось, а свои имена перед оглашением приговора они назвать отказались. Их вожаку – во всяком случае, тому, к чьему верховодству они явно склонялись, – было за тридцать, а самому молодому не было еще и двадцати. Мне было разрешено сказать несколько слов от их имени, попросить о снисхождении за содеянное. Я стоял от них сбоку, читая молитву, а они стояли с завязанными глазами. И в это время их старший мне сказал:

– Я его вкусил. Отведал Слово, ставшее плотью. Теперь Бог во мне, а значит, я Бог. Вкус был ничего. Вкус крови.

Затем он повернулся лицом к наставленным винтовкам, и его неназванное здесь имя открылось небесной канцелярии. «Я Бог… я вкусил… с кровью», – этим я с епископом тоже решил не делиться. Я вообще не был уверен в воззрениях епископа касательно Бога. Порою я подозревал, что понятие о Вседержителе – не более чем удобный способ держать массы в узде, дающий утвердить собственное главенство. Сомневаюсь, что его теологические взгляды когда-либо выходили за пределы интеллектуальных поединков за бокалом хереса. Как бы этот человек вел себя в грязи окопов, я не знаю. Может статься, он бы там выжил, но только за счет остальных.

– Как вам ваша должность при больнице? – поинтересовался он сдержанно-учтивым тоном.

Как и со всеми изречениями епископа, тут, перед тем как отвечать, надо было понять скрытый подтекст фразы. Так, при ответе на предыдущий вопрос епископа я чувствовал себя сравнительно благополучно, хотя на самом деле это обстояло не совсем так. Сейчас он интересовался армейским госпиталем в Брэйтоне, к которому меня приписали по возвращении с войны. Я справлял должностные обязанности клирика для тех, кто лишился конечностей или рассудка, пытаясь смягчить их боль и внушить, что Бог по-прежнему с ними. Но в то же самое время, будучи номинально членом госпитального персонала, я ощущал себя в такой же мере пациентом, как и они, поскольку тоже нуждался и в пилюлях для сна и имел иногда доступ к более тонкого плана «головным целителям», пытаясь восстановить свой давший трещину разум.

В Англию я вернулся вот уже как полгода. Все, чего я хотел, так это какого-нибудь спокойного места, где я мог бы содействовать нуждам моей паствы, предпочтительно такой, что не одержима стремлением вышибить мозги из паствы кого-то другого. Епископ располагал властью дать мне желаемое, если на то будет его воля. Я не держал сомнений, что ему вполне хватало проницательности чувствовать мою к нему антипатию, хотя и понимал, что мои чувства заботят его мало. При всем прочем, он по крайней мере не имел привычки позволять своим эмоциям или эмоциям остальных влиять на его решения.

Его вопрос по-прежнему витал в воздухе между нами. Если сказать ему, что госпиталем я доволен, он может перевести меня на более трудный пост. Скажу, что недоволен, – и мне гарантировано пребывание здесь до скончания моих дней.

– Я надеялся, что для меня у вас найдется приход, – ответил я, предпочитая ответ под совершенно иным углом. – Мне не терпится возобновить окормление паствы.

Епископ взмахнул своими паучьими пальцами.

– Всему свое время, мистер Петтингер, всему свое. Прежде чем бегать, необходимо научиться ходить. Мне бы хотелось для начала, чтобы вы утешили страждущего члена нашей собственной общины. Вы, полагаю, наслышаны о Четуин-Дарк?

О да. Четуин-Дарк был небольшим приходом в паре миль от юго-западного побережья. Один священник, ничтожно малое число прихожан, да и жизнь не самая отрадная. Но церковь там была уже давно. Очень давно.

– В настоящее время приходом заведует мистер Фелл, – сказал епископ. – Несмотря на многие восхитительные свойства, в прошлом он прошел через свои трудности. И Четуин-Дарк был назначен ему подходящим местом для… выздоровления.

Истории о мистере Фелле я тоже слышал. Его путь по наклонной был весьма живописен, включая алкоголизм, необъяснимые пропуски служб и невнятные тирады с амвона во время тех служб, которые он не забыл посетить. Как раз последнее и сыграло решающую роль в его отрешении, так как, являя свои спорные качества на публике, он вводил в смущение епископа, который превыше всего ценил в людях достоинство и благопристойность. Наказанием для мистера Фелла стала отсылка в приход, где внимать его бредням могли лишь немногие, хотя сомнения нет, что епископ оставил в Четуин-Дарк наушников, которые держали его в курсе насчет выходок сумасбродного пастора.

– Мне рассказывали, что он перенес кризис веры, – сказал я.

Епископ заговорил не сразу:

– Он искал доказательство тому, что может быть постигнуто через одну лишь веру, и когда этого доказательства не последовало, он начал подвергать сомнению все. Возникло предположение, что в Четуин-Дарк он отыщет место, где можно исцелить свои сомнения и вновь открыть в себе любовь к Богу.

Слова сыпались из него с сухим шелестом, как песок из раковины.

– Однако складывается ощущение, что мы ошибались, полагая, что мистер Фелл в сравнительном уединении способен исцелиться. Мне докладывают, что он начал вести себя еще более странно, чем обычно. Слышал, он начал запирать церковь. Изнутри. Он же затеял делать в ней какой-то ремонт, для которого не готов ни по состоянию здоровья, ни по складу характера. Конгрегации стало известно, что он там внутри что-то копает, долбит камни, хотя досконально известно, что в самой часовне нет никаких явных признаков повреждения.

– Так каких действий вы от меня ожидаете? – спросил я.

– Вы поднаторели в искусстве воздействия на сломленных людей. О вашей работе в Брэйтоне я слышал хорошие отзывы, которые позволяют мне надеяться, что вы, вероятно, готовы к возвращению на службу в более привычном, мирском смысле. Пусть это будет вашим первым шагом к жизни, которой вы испрашиваете. Я хочу, чтобы вы побеседовали с вашим братом-клириком. Утешьте его. Попытайтесь понять его нужды. Если необходимо, усмирите: я хочу, чтобы эти его выходки прекратились. Вы меня слышите, мистер Петтингер? Я не хочу дальнейших проблем со стороны мистера Фелла.